Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели - Николай Мельниченко

– Кто, кроме меня, мог дать команду грузить людей? – задаю прямой вопрос майору. Между нами происходит жаркий разговор с выяснением отношений: Прудко себя чувствует в Североморске наместником Бога на земле, а если не Бога, то, во всяком случае, – командира части. Я просто зверею и твердо требую от майора вернуть людей на место: погрузка личного состава возможна только через несколько дней. За экспедицию отвечаю только я, никто больше, и мне нет дела до амбиций местных царьков. Эти соображения я без всяких сокращений и смягчений довожу до сведения Начальника Североморской группы. Прудко даже опешил перед таким натиском неизвестного ему лейтенанта. Майор не хочет потерять лицо и находит компромиссный вариант: разместить людей недалеко от Мурманска на Ростинском заводе, где есть свободная казарма. Я соглашаюсь: у меня много времени уходит на поездки от порта до Шавора…

Забегая вперед, скажу, что, наверное, после этой стычки у нас началось полное взаимопонимание и дружба с Василием Ивановичем Прудко. К сожалению, он рано ушел из жизни. Это был талантливый и веселый человек…

В Росте у меня случается ЧП, довольно рядовое, но выводы из которого я сохранил на всю оставшуюся жизнь. В моей группе был сварщик старшина второй статьи Петр Письменный. Подтянутый, трудолюбивый и исполнительный, он был моей правой рукой и фактическим старшиной группы. Наша новая казарма на Ростинском заводе располагалась среди домов с местным населением, в том числе с женскими общежитиями. Подходит ко мне вечером Письменный и, смущаясь, говорит такие слова:

– Товарищ лейтенант, Николай Трофимович, мы тут с Симоновым хотим немного посидеть с девушками… Ну, грамм по 50 выпить: уходим ведь надолго, а тут моя давняя хорошая знакомая… Вы разрешите?

– Петя, ты в своем уме? Ты спрашиваешь у меня разрешения на пьянку?

– Ну что Вы, что Вы… Никакой пьянки! Так – символически… расстаемся надолго. Да вы сами зайдите, увидите, я Вас познакомлю со своей девушкой…

Я уже достаточно опытный офицер, чтобы знать: если матросы задумают выпить, – они это сделают. Я решаю, как теперь говорят, «взять процесс под личный контроль». Или как говаривал один замполит: «Если массы идут не туда, куда следует, то надо забежать вперед и возглавить массы, чтобы плавно вывести их на правильную дорогу».

Две очень милые девицы, двое моих ребят и я собираемся в уютной комнате общежития. Накрыт стол. Письменный разливает бутылку водки всем поровну. Выпиваем со всякими прибаутками, обильно закусываем. Выпивки больше нет, все магазины закрыты. У моих вояк – ни в одном глазу. Я прощаюсь, ребятам надо побыть со своими девушками…

Утром меня разыскивает офицер Мурманской комендатуры: не мой ли старшина второй статьи находится на гауптвахте? Документов при нем нет, говорить ничего не может.

Иду на гауптвахту. На бетонном полу камеры, весь изгаженный от ботинок до прически, валяется мой Письменный…

– Поднимайся! Как же ты мог дойти до такого состояния?

Мой ранее вежливый и подтянутый старшина открывает один заплывший глаз, видит меня и заплетающимся языком произносит:

– А пошел ты на х…!

Первое мое движение: поднять левой рукой говоруна, и тяжелой правой «врезать» между глаз… Мичман, сопровождающий меня, расшифровал это движение и предостерегающе поднял руку: нельзя. Я и сам понимаю, что нельзя… Прошу мичмана продержать его до следующего утра. Затем пришлю за ним человека: утром у нас погрузка на ледокол.

Утром Козлов приводит Письменного с гауптвахты, бледного и смиренного. Что-нибудь говорить ему – некогда, да и нечего: сам виноват.

Загружаемся в трюмы

Как разведчик разведчику скажу вам, что вы болван, Штюбинг!

Наконец назначен день «Ч». Мы – совершенно секретные. Офицерам дано указание снять эмблемы с шапок и погоны с верхней одежды. Накануне офицерам выдали новенькие «спецпошивы»: серая куртка с капюшоном и брюки, все на тяжелом искусственном меху. Все солдаты и матросы надевают шубы из лакированной в черный цвет овчины. Звездочки с шапок тоже велено снять. Десятки грузовиков загружаются людьми, плотно сидящими на скамейках в кузовах, без всяких военных знаков отличия, но в одинаковых черных шубах и «спецпошивах».

Без опознавательных знаков… (стоят Л. Мещеряков и О. Козлов, сидят – я и Е. Дедов)

В Мурманске – яркий весенний день. Под лучами уже ощутимо пригревающего, почти не заходящего солнца, все дороги покрываются лужами, журчат ручейки. Цивильный народ торопится снять изрядно надоевшие шапки и капюшоны…

Колонна наших грузовиков, растянувшаяся на половину Мурманска, вдруг останавливается: в порт почему-то не пускают. Мы, в черных и серых непонятных одеждах, рассчитанных на арктическую стужу, оказываемся в положении голых на людной площади. Стоим часа два. Народ нас разглядывает как диковинку, вслух рассуждая: что бы это явление могло значить? Рассуждают примерно так. По количеству людей, однотипности одежды и номерам грузовиков – ясно, что это военные собрались для большого дела. По отсутствию погон и звездочек – понятна секретность операции. По теплой одежде – на Крайнем Севере. По очереди в порт – двигаться надо морем. Так, что могло задумать большое начальство там, за морями, что там будут делать эти многочисленные люди без погон?

Присутствующие в толпах шпионы, несомненно, знали из других источников, что именно придумали большие начальники. Не знали этого только мы – исполнители, люди без погон…

Элегическая вставка о секретности. Всю свою военную жизнь, а это 33 года, мне приходилось жить и работать под грифами «секретно», «совершенно секретно» и «совершенно секретно особой важности». Я подписал кучу бумаг о «неразглашении» и свято соблюдал это везде и всюду. Даже в 1990 году, когда всем и все уже было известно, нас, участников испытания атомного оружия, загадочно назвали «ветеранами подразделений особого риска». Простой народ теперь называет нас ребятами из «группы риска». Приходилось многажды разъяснять, что «группы риска» – это проститутки, а мы – не такие…

Много раз мне приходилось видеть, как элементарное недомыслие открывало все шлюзы информации об этой самой секретности, – даст Бог, я еще напишу об этом. В то же время известны анекдотические случаи соблюдения буквы правил секретности. Однажды я по глупому выпендрежу на частном письме в свой производственный отдел, где я просил выписать наряды матросам, сделал надпись: «Секретно – только И. Е. Пасуманскому». Добрейший Илья Ефраимович ведал нарядами, а у меня не было времени выполнить эту работу самому. И. Е. все сделал, а конверт случайно оказался среди бумаг в общем обычном шкафу. Там его нашли доблестные Штирлицы. Два месяца таскали меня и Пасуманского по разным учреждениям с вопросом: почему секретная бумага лежала в обычном шкафу, не зарегистрированная должным образом? А вот еще случай. Издан приказ: справку о допуске выдавать не на полгода, а только на три месяца. Бдительные стражи режима секретности не пускают меня в Проектный институт с полугодовой справкой, несмотря ни на какие мольбы и доводы. Чертыхаясь, из Московского района возвращаюсь через весь город на Охту, делаю разгон секретчику, беру новую «обрезанную» по времени действия справку, опять проезжаю через весь город.