Курочка Ряба, или Золотое знамение - Анатолий Курчаткин

— Сходите в туалет, Игнат Трофимыч, — заботливо взял Игната Трофимыча под руку и направил его шаги мимо курятника старший. — Операция задерживается.

Ждать пришлось минут пятнадцать. Наконец калитка растворилась, и во двор скорым шагом вошел человек в коричневом костюме с красной искристой полосой, с волнистыми волосами, красиво уложенными на пробор, и с такой улыбкой, будто он только что узнал о ком-то что-то нехорошее, которое тот долго скрывал.

— Здравствуйте, Игнат Трофимович, — подал он руку Игнату Трофимычу и поглядел на него пристально и изучающе. — Вот вы какой!.. А ну-ка, покажите! — потребовал он, когда Игнат Трофимыч выбрался с яйцом из курятника. Игнат Трофимыч протянул ему яйцо — возьми, посмотри, но генерал в коричневом костюме не просто попятился, а даже отскочил от него: — Нет-нет, в ваших руках, Игнат Трофимович, только в ваших! — И, оглядев яйцо самым внимательным образом, резюмировал: — Золотое!

В доме Игнату Трофимычу было предложено разбить яйцо, что он и сделал, имея опыт, с одного маха ножом, внутренность выпустил в блюдце, а скорлупу сполоснул под рукомойником и вытер досуха тряпкой.

— Кладите, Игнат Трофимович, — указывая на весы, велел ему генерал с улыбкой.

Игнат Трофимыч положил, стрелка прыгнула и стремительно пронеслась за половину шкалы.

— Да-а! — сказал генерал. И улыбка с его лица на этот короткий миг исчезла.

Дежурный, сидевший у весов за столом, вынул из кармана ручку, вписал в напечатанный на машинке текст несколько слов и протянул Игнату Трофимычу:

— Прочтите и подпишите.

— Да-да, Игнат Трофимович, прочтите и подпишите, — подтвердил генерал.

«Настоящим удостоверяю, что я, Кошелкин Игнат Трофимович, совершил акт сделки с Жилсоцбанком СССР, продав ему снесенное моей курицей по имени Рябая золотое яйцо весом в сто двенадцать граммов девятьсот восемьдесят семь миллиграммов за ноль целых две десятых рубля. Означенные деньги получил», — прочитал Игнат Трофимыч поданную ему бумагу.

Прочитал он ее вслух, чтоб, если что не так, подала из комнаты голос его старая, потому как, конечно же, не спала. Но она не подала, и Игнат Трофимыч, взяв из руки дежурного ручку, подписал документ.

— Прошу, — подал ему в обмен на подписанную бумагу двадцатикопеечную монету дежурный у весов.

Игнат Трофимыч взял ее и стал рассматривать, словно монета могла быть какой-то необыкновенной.

Но она была самой обыкновенной, а ему хотелось что-то сказать, и он сказал:

— Ишь ты!

Впрочем, он со своими словами никого больше не интересовал.

Генерал в коричневом костюме, который был, разумеется, никем иным, как начальником безопасности, стоял над скорлупой с занесенной рукой — и все не мог взять ее.

Может быть, минута так минула. Или полторы. Или больше.

И наконец, скорлупа оказалась в руке начальника безопасности. И тотчас всеведающая улыбка его стала жалкой — будто теперь он знал все самое тайное и низкое ни о ком другом, как о себе.

Он взял скорлупу — и снова потянулись мгновения. Минута прошла. Полторы. Две…

Скорлупа в его руке оставалась золотой.

Начальник безопасности шагнул к окну, подставил ладонь поближе к свету, — скорлупа была золотой!

— Пакет! — приказал он дежурному у весов. И улыбка его сделалась прежней: все его тайные знания были о других.

И мчась затем в своей скоростной удобной машине, обутой в исправные, рубчатые шины, шебаршащие по асфальту с мокрым свирепым хрюпом, он время от времени нет-нет да заглядывал в специально приготовленный глубокий пакет из толстого скользкого нейлона, проверял — прежняя, не превратилась? И всякий раз взгляд вовнутрь приносил удовлетворение: скорлупа была золотой.

Она осталась золотой и через час, и через полтора.

И останется такой уже навсегда, понял начальник безопасности.

Сидя в своем кабинете на втором этаже бело-голубого особняка, он снял трубку и набрал домашний номер Первого. Он знал, что за такое известие его звонок в столь ранний час будет прощен ему. Вернее, не просто прощен, а как это говорится, наоборот.

— Полтора часа — золотая, — доложил он.

И получил в ответ слова, которые и ожидал.

Он положил трубку и набрал номер заместителя директора банка. Пусть сегодня пораньше придет на службу, нечего кофеи распивать!

— Принимайте на хранение, — сказал начальник безопасности заместителю директора. — Мы свое дело сделали, теперь вы беритесь.

И весь день потом отцы города вели перезвон по своим особым, специальной связи телефонам.

— Золотая! — докладывал в полдень начальнику безопасности заместитель директора банка.

— Шесть часов прошло — золотая! — звонил Первому начальник безопасности.

— Золотая? — звонил начальнику безопасности в три пополудни замполит управления внутренних дел Собакин. И врывался в кабинет Волченкова: — Золотая!

— Знаю, знаю, только что тоже сообщили! — улыбался довольно своей отстраненной улыбкой Волченков.

— Золотая! — закрывая в блаженстве глаза, опускала на рычаг трубку в пять часов вечера Надежда Игнатьевна…

Глава седьмая

1

И вошла, наконец, жизнь Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча в колею: жили-были, и день повторял день. Правда, не на круги своя вернулась жизнь, новая была колея, не прежняя.

Каждое утро теперь начиналось у них с урканья мотора инкассаторской машины под окнами. Машина останавливалась у калитки, оттуда вылезал инкассатор с топырившейся на бедре полной кобурой, заходил во двор и поднимался в дом. Если Рябая еще не снеслась, он выходил обратно на крыльцо и там вместе с оперативником из безопасности, несшим на крыльце свою вахту, высмаливал сигаретку-другую. Бывало, приходилось ему ждать и час, и два, и три, и тут уж одной-двумя сигаретками обойтись не получалось, но как только золотое яичко появлялось на свет, дежурный из курятника тотчас оповещал о том дежурного на дворе, и Игнату Трофимычу, где был он ни был, тот же миг положено было отправиться в курятник и взять яйцо, дотронуться до которого оперативник в курятнике боялся больше, чем, наверное, до оголенного провода высокого напряжения.

С яйцом в руке Игнат Трофимыч поднимался на крыльцо, проходил на кухню — инкассатор, устроившись у стола со стоявшими на нем ювелирными весами, уже ждал его, выложив перед собой разграфленную ведомость на получение денег. Игнат Трофимыч под внимательным взглядом старшего по дежурной смене разбивал яйцо, выливал белок с желтком в блюдце, промывал скорлупу под рукомойником, осушал полотенцем и клал на весы. Инкассатор со старшим смены, глядя на стрелку, приходили к согласию относительно веса, инкассатор записывал его в соответствующую графу ведомости и прошаркивал ведомость по столу Игнату Трофимычу расписаться. Игнат Трофимыч привычно расписывался, после чего получал от инкассатора двадцать копеек, обычно одной монетой, и инкассатор стрясывал скорлупу с чистого белого листа в прозрачно-туманный длинный пакет из нейлона.

Хлопала, выпуская его, калитка на улице, машина, встрекотнув мотором, уезжала, и дальше день шел уже почти обычным образом. Сказать, что «вполне обычным», нельзя, потому что везде, куда не сунься — и во дворе, и в огороде, торчали молодые и не очень молодые, но одинаково спортивно-крепкие люди, и на улице вокруг дома тоже паслось их несколько человек. Но Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем привыкли к ним, обтерпелись видеть их рядом с собой и словно б их уже и не замечали.

Без всякой просьбы со стороны Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем появился у них в доме мастер с каким-то невиданным иностранным замком о три собачки и две литые, тяжелые щеколды на пружине, врезал его в дверь, что вела из сеней на кухню, заодно заменив и обычную, задвижную щеколду, врезал замок попроще в сенную дверь, а потом еще поставил замок и на дверь курятника.

— Велено! — ответил он Игнату Трофимычу, когда тот, полагая себя все же хозяином, запротестовал было: а на курятник-то зачем?

А после Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем вручили от каждого из замков по отдельному ключику, и зажили они, мало-помалу привыкая к ним, с тремя новыми замками.

Что еще нового было в их жизни — это Верный Марсельезы. Куда-то исчезла Марсельеза, и пришлось взять на себя заботу о нем. Когда она исчезла — неизвестно, а только Верный на цепи начала выть да лаять, бегать, гремя цепью, вокруг будки, сходя, видимо, с ума от голода, и пока поняли, в чем дело, минуло несколько дней. Игнат Трофимыч, когда нес ему еду первый раз, побоялся подойти близко, подпихивал миску к его морде длинной палкой. А теперь Верный был своим, родным псом, и мало того, что давал гладить себя и теребить за ушами, но еще и лизал руки, а то норовил лизнуть из благодарности и лицо.