Боги выбирают сильных - Борис Толчинский

Никто, кроме Софии. Ей было двадцать три тогда, она сама недавно родила второго сына, была еще слабой — но все три недели, в течение которых девочка металась между жизнью и смертью, София, словно сиделка, по доброй воле проводила у постели новорожденной. Сначала ее отговаривали, затем перестали отговаривать, а лишь пожимали плечами; даже Тит Юстин, тогда еще могучий, властный, упрекал дочь, что она своим сидением внушает напрасные надежды несчастным отцу и матери… — она не уходила. Она разговаривала с маленькой часами, будто словами можно было побороть болезнь и будто новорожденная может понять слова… удивительное дело, к исходу первого месяца ребенок начал поправляться!

Софию принял сам август Виктор V и от лица семьи… впрочем, для нее не это было главное.

Она впервые победила смерть — и поняла, что может властвовать над судьбами других.

Спасенную девочку назвали Ариадной, по предложению Софии; как-то она сказала, что этой девочке суждено найти спасительную нить для всей державы Фортуната… Предсказание было туманным, невообразимым, и прозвучало не к месту, не от того пророка, кому можно было верить, его никто не понял и вскоре все забыли. Забыла и сама София, поскольку ее ждал таинственный Мемнон…

Оттуда возвратилась она год спустя, и брат-кузен едва узнал ее. Вернее, она была прежней, только в иные минуты ему отчего-то казалось, что с ним говорит не младшая сестра, а умудренная годами, если не веками, мать. Их отношения испытали кризис, но Эмилий был привязан к ней и благодарен за добро, а она сумела проявить достаточно такта, и кризис отошел; теперь София выглядела старшей, он с этим смирился. Но эта перемена потрясла его, он втайне возненавидел пугающее нечто, обозначаемое понятием «Мемнон», он больше никогда не ездил в этот город, которому под силу изменять людей. Вообще, — автору придется это сказать, ибо в дальнейшем оно будет иметь важное значение, — кесаревич Эмилий, подобно многим аморийским аристократам, не понимал смысла Священного Города, не понимал, почему сам Божественный император должен ежегодно являться туда, точно на поклон, не понимал, какую власть над государством имеет пресловутый синклит Храма Фатума и есть ли эта власть на самом деле, если ли и сам синклит или это только миф; стройная система государства, по слову первого Фортуната сотворенная, казалась Эмилию самодостаточной; и ничего не говорилось в Завещании о святых риши… Впрочем, Эмилий вслух не высказывал свои сомнения: страх перед неизвестной силой сковывал его уста.

…Воспоминания увлекли его, куда он сам не собирался отправляться; очнулся он, увидев наяву, как две серебристые стрелы явились с юга и вонзились в распростертые ладони Софии. Облачка белесого тумана стремительно втянулись в тело, и тем же мигом София ожила; едва ожив, она свалилась на руки Эмилию, — он успел подхватить ее, — и, уже срываясь в глубины бессознательного, она произнесла:

— Мой Марсий жив! Произошла ужасная ошибка…

***

Непознаваемы ресурсы воли! Никто не знает, из каких глубин являются они. Вот и Эмилий не мог постичь, как женщина, претерпевшая пугающее и подозрительное превращение, упавшая затем без чувств, несколько секунд спустя, еще до прихода врачей, сама вернулась в сознание и, более того, встала на ноги, как будто ничего и не было, а явившихся слуг гневно отослала прочь…

Эмилий не мог постичь, что Софии просто не дано было расслабиться, во всяком случае, теперь.

Они вернулись в прежнюю каюту, по пути заглянув к Медее; та спала тревожным, мечущимся сном. О Гекторе Петрине доложили, что он тоже уснул, и эта новость почему-то совсем не возмутила кесаревича. Он ждал от Софии рассказа, если не рассказа, то хотя примерного объяснения того, чему свидетелем она его заставила быть. Но София предпочла говорить не об этом.

— Мой Марсий жив и невредим, — с радостью сообщила она. — Его враги ошиблись, он их переиграл. Таков мой Марсий, вы все недооценивали его… и даже я. Но постой! Откуда знаешь ты про Марсия… и про меня?

Я тебе ничего не говорила!

Эмилий усмехнулся.

— Тит рассказал мне. Наивна ты, кузина, если полагаешь, будто твоему отцу безразлично, как складывается у дочери личная жизнь. Он устал от власти, но он любит тебя и желает тебе счастья.

София поморщилась: нравоучительные беседы раздражали ее, особенно когда для них не оставалось времени.

— Ты, верно, осуждаешь меня, Эмиль: я изменяю законному супругу.

Эмилий обнял ее и сказал с улыбкой:

— Я никогда тебя не осуждал и осуждать не стану. Князь Марсий Милиссин достойный человек. Если ты счастлива с ним, я тоже счастлив.

— Какой ты славный! — вздохнула София. — О, если бы ты знал, кто я на самом деле!

— На самом деле ты очень хороший человек, — отозвался Эмилий, — но тебе почему-то нравится казаться грозной, жесткой и опасной, хуже, чем ты есть. Ну что ж, у каждого, как говорят, свои причуды. Меня ты, впрочем, не обманешь… Поэтому ответь, — внезапно вымолвил он, — с чего взяла ты, что Марсий жив? Я рад, конечно, этому, но…

София поднесла палец к его губам.

— Ни слова больше! Доверься мне, Эмиль; я просто знаю. О том, что видел, молчи. Еще лучше — забудь. Этого не было.

Эмилий помрачнел; он не любил, когда с ним обращались, как с ребенком. Даже София.

— Хорошо, — сказал он угрюмо, — я буду statua taciturnior[55]. Но прежде ответь мне на единственный вопрос, иначе не найду себе покоя… скажи, Софи, ты кто — ментат?!

— Я не ментат, — быстро ответила она, — я любящая женщина. Или ты не веришь в волшебство любви?

— Я верю в волшебство любви, — вздохнул Эмилий. — Но я тебе не верю! То, что я видел…

— Оставим это! Я не ментат, и точка! Как я могу ментатом быть и обитать среди людей… я имею в виду, среди обычных людей? Ты думаешь, мне это бы позволили?! Что ты вообще знаешь о ментатах?!! все, замолчи, довольно! Чтоб больше ты не смел мне это говорить!

— Пусть так… Я рад, что моя весть не оказалась горькой, как я считал.

Однако София горестно покачала головой.

— Увы, Эмиль, ничего еще не кончилось. Воистину, лживая молва растет на ходу, и нет ужасней зла! О том, что Марсий спасся, известно мне, ну, и тебе; а вот о том, что он погиб, как сказано в депеше, известно очень многим… Нашлись «доброжелатели», которые поспешили сообщить трагическую новость Клеменции, в больницу; я думаю, здесь дядя постарался, ибо воистину нет ничего святого для него… Она сошла с ума, несчастная мать.

Мороз пробежал по коже кесаревича.

— Сошла с ума? В каком смысле? — с трепетом спросил он.

— В прямом, Эмиль, в прямом! Узнав о смерти единственного сына, Клеменция рассудком помешалась; хвала богам, жизнь не оставила ее!

— Ты в этом уверена, Софи?

— Я в этом уверена, Эмиль.

— Но как…

— Ни слова! Иначе мои уста умолкнут для тебя.

— Ее можно вылечить?

— Не знаю. Я не Кассандра.

Она подошла к окну — и удивилась снова, почему не видно проблесков рассвета. «Когда же кончится сегодняшняя ночь?».

— Помоги мне, Эмиль, — вдруг сказала она.

Голос его трепетал от волнения, когда он отвечал:

— Я сделаю все, что в моих силах, только скажи.

— Отвези меня в Мемнон. Немедленно. Сейчас.

Глава тридцать пятая,

в которой бесстрашный кесаревич начинает бояться свою кузину

148-й Год Симплициссимуса (1787), ночь с 10 на 11 января, воздушное пространство Ливии, затем Астеропольский аэропорт

Небольшой спортивный моноплан несся вослед уходящей мгле. Далеко позади остался просыпающийся Нефтис, «город мастеров»; моноплан летел над Ливийской пустыней; на десятки миль вокруг не было видно ни огонька, и могло показаться, что твердь исчезла вообще, что воздушный корабль, словно неприкаянный дух, скользит в давящей пустоте Эреба, а ниже простирается тартарова бездна… горе тому воздухоплавателю, кому назначено потерпеть крушение в этих местах!

Усилием воли Эмилий изгнал коварные мысли. Он по праву считался одним из лучших пилотов Империи, а его моноплан — одним из самых быстрых кораблей. Но не только поэтому София попросила о помощи именно его. Множество факторов, сложившись воедино, позволяли ей рассчитывать на стремительный успех. Как член царствующей династии, кесаревич Эмилий не обязан был испрашивать разрешения на полет, ему дозволялось подниматься в воздух не из огромного столичного аэропорта в далеком Эсквилине, а с острова Сафайрос, где у Фортунатов был собственный аэропорт; оттуда можно было подняться, не вызвав подозрений и избежав как изнурительных формальностей, так и огласки; София хотела во что бы то ни стало сохранить в тайне свою неожиданную поездку в Мемнон.

План был идеален, но, как и всякий идеальный план, трещал по швам, когда затрагивал живых людей. Эмилий категорически отказывался лететь в Мемнон. Новая затея Софии представлялась ему безумной, особенно в свете событий, случившихся этой ночью. В голове его не укладывалось, как может София покидать столицу в такой критический момент, когда судьбы едва ли не всех близких ей людей висят на волоске, и отправляться в обитель мрачных тайн — зачем, с какой сокрытой целью?! А София, презрев его изумление, не стала ничего объяснять. На глазах у Эмилия она облачилась в форменный калазирис логофета, на голову надела клафт с кокардой аватара Сфинкса, и потребовала, чтобы он, Эмилий, не медля ни секунды, отвез ее на Сафайрос, благо гидромобиль, на котором он приехал, под рукой. все еще не веря, что она и впрямь этого хочет, кесаревич решительно помотал головой и произнес: