Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник) - Вера Колочкова

– Ну и глупо. Я считал, ты поумнее у нас будешь, тетушка. Где ты вообще этих здравомыслящих да благодарных видела? Хоть одного назови! Благодарность – она только свеженькой может быть, когда петух, который в задницу клюнул, еще далеко не убежал… А как убежит – благодарность тут же и протухает и мгновенно в неприязнь преобразуется к тому, кто тебе недавно помог… Не любят люди быть благодарными, не умеют просто. И это нормально. Ты вот Гошке своему сильно благодарна, что он тебе на добрых два десятка лет райскую жизнь обеспечил?

– Так я ж ему жена!

– А я тебе племянник! И что? Благодарность – она вообще штука бестолковая и опасная.

– Да уж. Как говорится, не делай добра…

– Ну почему сразу так категорически, Нин? Ты ж не за свой счет добро делала, а за Гошкин! Так что и мне, выходит, пора настала его отблагодарить.

– То бишь меня заложить?

– Ага… Ну так что, по рукам, что ли? Сушишь весла от старушки?

– Нет, Костик. Не хочу. И тебе не советую к Гошке с этим лезть – для него все это уже не так актуально, как ты думаешь.

– Ну и дура ты, Нина.

– Спасибо на добром слове.

– Да пожалуйста, дорогая тетушка. Тебе как лучше – чтоб я Гошке на сотовый позвонил или прямо в офис к нему заявился? По-моему, лучше в офис – у него там секретарша-нимфеточка всегда такой обалденный кофеек варит.

– Сашк, ты это откуда? Что с тобой? Дрожишь вся… Замерзла, что ли? Заходи быстрей.

Танька испуганно таращила на нее глазки-пуговки, глубоко спрятанные в розово-белой пухлости нежного детского лица, пыталась изо всех сил запахнуться поглубже в короткий шелковый пеньюарчик, отороченный нежными перышками. Туго натягиваясь от усилий, он всего-навсего чуть сходился на ее полной груди, открывая глазам белые, как сметана, толстые ноги. Странно, но и на нездоровую эту полноту тоже находились любители, и довольно много любителей – из тех, видно, что и в самом деле только говорят о красоте худых женщин, а на самом деле… Сама же Танька довольно легко управлялась со своим неповоротливым телом и даже ловко умела танцевать арабские танцы, сексуально и далеко не по-восточному сотрясая всеми своими складками, и пухлые ее щеки забавно топорщились при этом от легкой девчачьей улыбки, как два висящих на ветке и готовых вот-вот сорваться на землю спелых румяных персика. Забавно, конечно, было смотреть, как перекормленно-розовая малолетняя пышка зазывно трясет бедром – «любители» иногда помирали со смеху…. Было ей всего шестнадцать лет от роду, и была она доброй, смешливой и беззаботной. Для своих «любителей» называлась красивым именем Фаина и жила в этой квартире, как и Саша, «на всем готовом», то есть денег на руки не получала ни копейки. Серега часто наезжал к ним с ревизией, одобрительно-умильно трепал Таньку за отвислые щечки, приговаривая: «У-у, пыша моя…» Сашу же осматривал всегда критически и требовал еще «подсушиться» – похудеть то есть. «Тебе должно быть двенадцать лет, поняла? – оглядывая со всех сторон ее хрупкую фигурку, твердил он каждый раз. – А если надо будет, и меньше должно быть!»

Клиентов он направлял к ним сам. В основном это были солидные чистенькие дядечки с похотливыми глазами или вообще старички достопочтимые, исходящие слюной от страстных Танькиных танцев. Вот встретишь такого старичка на улице – и не подумаешь даже… Сколько они с Танькой «стоили» – они не знали. Любители рассчитывались напрямую с Серегой, он же держал их здесь «просто по доброте душевной», как он сам говорил, и доставались им только никчемные подарочки в виде коробок конфет, заколочек, колготок и прочей дребедени. Серега всегда звонил заранее и предупреждал о приезде очередного дядечки-клиента, даже имя его говорил, уважительно называя Иваном Петровичем или Львом Абрамовичем, например. А Саша уже знала, во что для этого конкретного любителя нимфеток надо обрядиться – или в пышную кисейную юбочку, или в детское платьице в клеточку с Микки-Маусом на кармашке, или в детские панталончики с кружавчиками… Хорошо хоть памперсы напяливать не заставляли, и то, как говорится, хлеб.

– Таньк, а ты еще больше растолстела, пока меня не было! – улыбнулась ей приветливо Саша, целуя в пухлую щеку.

– И не говори! Прет и прет меня куда-то, скоро в дверь не пролезу. А ты насовсем пришла или так, в гости?

– Сама не знаю, Таньк… – махнула рукой Саша, снимая на ходу ботинки и быстро проходя в маленькую гостиную. Поджав под себя ноги и продолжая трястись, она уселась в самый угол дивана, снова превратилась в маленький и жалкий черный комочек.

– Ну чего ты, Сашк? – идя следом за ней, жалобно тянула Танька. – Побили тебя, что ли? Ты у кого хоть живешь-то?

– Не спрашивай меня ни о чем, Танька. Плохо мне. Влипла я, понимаешь? Здорово влипла.

Она содрогнулась, звонко простучала-проклацала зубами и затихла, устало откинув голову на спинку дивана.

– Может, ты выпить хочешь, а? Согреешься.

– Таньк, ты же знаешь, я вообще не пью…

– А сейчас надо! Ты посмотри на себя – желто-зеленая вся, как банан. Что у тебя случилось-то?

– Что случилось? – эхом повторила за ней Саша, прикрывая глаза.

А правда, что у нее случилось? Что же это произошло с ней в самом деле такое страшное, как же оказалась она на этом убогом желтом диване, в этой проклятой развратной квартире, как попала в руки этому парню с льдистыми голубыми глазами… Что с ней произошло такое, что так сильно хочется умереть сию минуту? Как тогда, два года назад, когда приехала в этот большой город из своего богом забытого рабочего поселка, и вся ее старательно распланированная мамой жизнь рухнула в одночасье, и мечты о вожделенном университетском филфаке рухнули, куда она ехала поступать со своим четверочно-пятерочным аттестатом и выданными на скромное абитуриентское житье деньгами. Так и не дошла до приемной комиссии – украли в поезде сумку со всеми немудреными девчачьими пожитками и с документами, сложенными аккуратно в полиэтиленовый мешочек на самом дне. И паспорт там был, и аттестат, и деньги. И что делать, куда идти… Обратно домой – нельзя. Мама, когда провожала, уже сама для себя и «поступила» ее в университет, и даже будущим ее распорядилась на полгода вперед. Ты, говорит, Александра, после вступительных экзаменов домой-то уж не езди, чего туда-сюда мотаться – только деньги зазря тратить. Потом, в зимние каникулы, и приедешь. А лучше – в летние… Ну как она могла взять и вернуться – конечно же, не могла. Потому что знала – это позор для матери. Она ведь всю себя им посвятила и достойна похвалы, а не позора. Не могла она ее подвести. Хотя, наверное, и в самом деле глупо все это, а вот не смогла, и все тут. Сутки целые просидела на вокзале в остолбенело-полуобморочном состоянии, пока Серега ее не приметил. Подсел рядом общительный мужичок в джинсовой бейсболке, спросил ласково:

– Эй, ты потеряла кого, что ль? Чуть не плачешь сидишь… Может, помочь чем? Хочешь, я тебя накормлю?

– Хочу… Я и правда есть очень хочу… – пожаловалась она ему тогда. – Я уже сутки ничего не ела. У меня сумку с деньгами, со всеми документами украли.

Так и оказалась она здесь, у Сереги, в этом странном борделе, заняла место сбежавшего накануне «воробышка», маленькой девочки-забавы. Думала, тоже скоро сбежит. Через год. Даже рассчитала все, разложила по полочкам – как приедет к матери на летние якобы каникулы, как возьмет в школе дубликат аттестата, как новый паспорт себе выправит, как сдаст все экзамены на вожделенный филфак. А самое главное, все ведь и получилось так, как она задумала: и съездила, и дубликат получила, и даже дома ловко наврала про то, как хорошо она учится, как подрабатывает вечерами в университетской библиотеке и с какими приличными девочками живет в общежитии – мать ею очень даже довольна осталась. Всему поселку потом ее успехами хвасталась.

Все, все у нее тогда получилось.

Первым экзаменом на филфаке сочинение было. Когда в списках увидела законную свою пятерку, думала, умрет от счастья. А вторым – литература… И билет ей хороший попался. И бодренько так отвечать она пошла. Да только в этом месте кончилось ее везение самым неожиданным образом – пока она к столу шла, на место прежнего экзаменатора другой сел, тот самый, любитель Красной Шапочки… Рухнула перед ним на стул ни жива ни мертва, смотрит во все глаза, ничего понять не может. И он тоже вытаращился на нее удивленно-насмешливо, улыбнулся гаденько в козлиную свою бороденку. Потом огляделся воровато по сторонам, перегнулся через стол и тихонечко так спросил: «Санька, а чего ты тут делаешь, а?» Она ему билет протягивает, лепечет растерянно: «Я поступаю… Вот билет мой… Я готовилась». А этот козел старый снова глаза вытаращил, смотрит непонимающе, будто перед ним и впрямь живая Красная Шапочка сидит, и шепчет возмущенно: «Ты? Поступаешь? Ты что, Санька, совсем с ума сошла?! Иди отсюда, Санька… Иди давай. Я вечером приду – готовься лучше». Потом ведомость взял и, возмущенно хмыкнув, старательно вывел ей «неуд» и расписался размашисто, и снова задребезжал похабным своим хихиканьем.