Неподходящее занятие для женщины - Филис Джеймс

Ее догадка оказалась верной. Джордж Алберт Боттли, владелец усадьбы Стоунгейт Лодж, умер 26 июля 1951 года, ровно через три месяца и один день после рождения своего внука и всего через три недели, как составил и подписал свое завещание. Интересно, подумала Корделия, он скончался скоропостижно или это была последняя воля умирающего человека, который знал, что обречен? Из документа следовало, что он оставил состояние без малого в три четверти миллиона фунтов стерлингов. На чем он сделал такие огромные деньги? Неужели только на торговле шерстью?

Джордж Боттли не понравился Корделии еще по рассказу няни Пилбим. Впечатление не изменилось и после того, как она прочла его завещание. Она опасалась, что документ окажется длинным и слишком сложным для ее разумения. Ничего подобного – он был краток и предельно ясен. Мистер Боттли распорядился, чтобы все его имущество было распродано, поскольку он не хотел «семейных свар из-за дорогих безделушек». Скромные суммы были завещаны слугам, но, как заметила Корделия, в завещании не был упомянут садовник. Половину основной части своего состояния он оставлял своей дочери исключительно потому, что «она наконец показала, что в ней есть хоть что-то от нормальной женщины». Другая половина доставалась его возлюбленному внуку Марку Кэллендеру по достижении им двадцатипятилетия, потому что к тому времени «либо он сам научится тратить деньги с умом, либо станет достаточно самостоятельным, чтобы никто не мог им манипулировать». Проценты с капитала распределялись между несколькими дальними родственниками. Условие было таким: в случае смерти каждого из них доля покойного делилась поровну между остальными. Завещатель пребывал в уверенности, что таким образом те, кого он облагодетельствовал, будут хранить неизменный интерес к состоянию здоровья друг друга и постараются отличаться хотя бы долгожительством, если уж судьбе не было угодно наградить их другими отличиями. Если Марк умрет, не достигнув двадцати пяти лет, говорилось в завещании, его доля капитала должна была оставаться в банке до тех пор, пока не почиют в бозе все, кто получает проценты с него. Затем деньги передавались благотворительным фондам по приложенному списку. Корделии бросилось в глаза, что выбор мистера Боттли остановился на тех из них, которые умели с толком распоряжаться финансами. Его, видимо, совершенно не волновало, смогут ли его деньги помочь кому-то из нуждающихся. Он просто-напросто попросил своего адвоката составить для него список наиболее надежных и преуспевающих благотворительных организаций. Они-то и упоминались в завещании.

Странный все-таки это был документ. Мистер Боттли ничего не оставил зятю, но совершенно не подумал о том, что дочь, не отличавшаяся крепким здоровьем, может умереть, оставив свое состояние мужу. В известном смысле это было завещание игрока, и Корделия еще раз подумала, как же все-таки мистер Боттли сколотил такой крупный капитал? Впрочем, если не считать нескольких циничных ремарок, завещание нельзя было назвать ни несправедливым, ни скупым. В отличие от некоторых других толстосумов мистер Боттли не пытался даже из могилы контролировать свои деньги, чтобы ни одно пенни не попало в руки неугодных ему людей. Дочь и внук получили свои доли наследства без всяких оговорок. Корделии стало совершенно ясно: смерть Марка никому не могла принести материальных выгод, кроме нескольких благотворительных фондов.

Она занесла в записную книжку основные положения завещания, но не потому, что опасалась что-то забыть. Просто Берни всегда настаивал на скрупулезном ведении документации. Затем в страничку расходов были занесены двадцать пенсов за пользование архивом, стоимость проезда от Кембриджа до Лондона и обратно плюс билет на автобус.

Гроза оказалась бурной, но недолгой. Когда Корделия вышла на улицу, летнее солнце уже почти совсем просушило асфальт. Она решила, что возьмет с сэра Роналда плату только за половину этого дня, а остальную его часть проведет в Лондоне. В конторе ее могла ждать почта и – кто знает – новая работа.

Скоро она выяснила, что делать этого не стоило. В конторе было еще более неуютно и мрачно, чем в последний раз. Спертый воздух отдавал кислятиной, и это особенно чувствовалось после свежести только что омытых ливнем улиц города. На мебели лежал толстый слой пыли, а пятно на ковре приобрело кирпичный оттенок и пугало даже больше, чем сначала, когда было ярко-красным. В почтовом ящике не оказалось ничего, кроме последнего предупреждения о неуплате за свет. Корделия выписала чек за электричество, протерла мебель и сделала еще одну неудачную попытку отмыть ковер. Потом она заперла офис и пешком побрела к Трафальгарской площади. Может быть, в Национальной галерее к ней вернется душевное равновесие?

К коттеджу она подъехала около восьми часов вечера. Она оставила «мини» в укрытии и подошла к дому. Уходя утром, она тщательно заперла дверь и наклеила на окно с наружной стороны тончайшую полоску клейкой ленты. Если в ее отсутствие здесь кто-то побывал, она сразу же узнает об этом. Но нет, лента была на месте. Корделия подумала, не достать ли пистолет из тайника, но решила, что это можно будет сделать и позже. Она проголодалась и первым делом хотела приготовить ужин. Нашарив в сумке ключ, она наклонилась, чтобы вставить его в замочную скважину. Ей казалось, что опасность может подстеречь ее только внутри, и потому нападение стало для нее полнейшей неожиданностью. Она все еще ничего не понимала, когда ее накрыло откуда-то сверху одеяло, а на шее начала затягиваться веревка, прижимая к ее лицу удушливую шерстяную маску. Она судорожно схватила ртом воздух, но в груди уже растекалась тупая боль, и она потеряла сознание…

Освобождение было еще более неожиданным, чем нападение, и оказалось еще страшнее. Одеяло с нее резко стянули. Она успела лишь на секунду увидеть небо, просвечивающее сквозь листву, и тут же почувствовала, что летит, проваливается куда-то в холод и мрак. Она словно еще раз увидела все свои ночные кошмары, все страхи, которых натерпелась в детстве. И тут ее тело рухнуло в воду. Ледяной холод вцепился в нее тысячью пальцев. Инстинктивно в момент погружения она закрыла рот. Отчаянно барахтаясь руками и ногами, она сумела выбраться на поверхность, встряхнула головой и посмотрела вверх. Черный туннель, простиравшийся над нею, венчался кругом света, похожим на диск луны. Она в ужасе наблюдала, как тяжелая крышка медленно наползала на колодец. Луна сначала ополовинилась, потом превратилась в ущербный месяц, а затем все – она видела только восемь узеньких светлых полосок.

В отчаянии она вытягивала в воде ноги, пытаясь нащупать дно. Это ей не удалось. Только не паниковать, твердила она себе, шаря руками по стенам в поисках хоть какого-то выступа. Но нет, стены колодца были с безукоризненной аккуратностью выложены из кирпича. Это была цилиндрическая могила, гладкая и скользкая.

Внезапно она почувствовала, что страх уступил место злости. Она ни за что не станет погибать в этом омерзительном месте. Колодец глубокий, но узкий – всего около метра в диаметре. Если сохранить присутствие духа, можно попробовать подняться вверх, упираясь в стену ногами и плечами.

Каким-то чудом она ни разу не ударилась о стены при падении, и на ней не было ни царапины. Она жива и в полном сознании – это главное. Сколько она себя помнит, ей приходилось выбираться из всевозможных переделок. Выберется и на этот раз.

Опрокинувшись на спину, она плечами уперлась в стену и развела руки, чтобы локти попали в стыки между кирпичами. Потом, сбросив туфли, ступнями уперлась в противоположную стену, и тут же заметила, что один из кирпичей у поверхности воды едва заметно выступает. Она вцепилась в него согнутыми кончиками пальцев ног, и так у нее появилась пусть неверная, но такая необходимая для начала подъема опора. Воспользовавшись ею, она смогла вытянуть тело из воды и дать хотя бы секундный отдых спине и бедрам.

Затем она начала медленный подъем, сначала порывисто переставляя крошечными шажками ноги, а потом спиной и плечами подтягивая на какой-то дюйм вверх все тело. Она не сводила глаз с изгиба противоположной стены, стараясь не смотреть ни вниз, ни вверх, отмечая свое продвижение по ширине каждого кирпича. Шло время. У нее не было возможности взглянуть на часы Берни, хотя в замкнутом пространстве они стучали неестественно громко. Ноги ее уже болели почти нестерпимо, быстро пропитавшаяся кровью блузка липла к спине. Усилием воли она заставляла себя не думать о холодной бездне под собой или об узких, но постепенно приближающихся полосках света над головой. Чтобы выжить, всю энергию нужно было направить на каждый новый вершок подъема, с какой бы болью он ни давался.

Неожиданно ноги соскользнули по стене, и она съехала метра на полтора вниз, прежде чем сумела затормозить и остановиться. Ее затрясло в беззвучных рыданиях от боли и жалости к себе. Потребовалось время, чтобы к ней вернулось мужество и можно было возобновить восхождение. Иногда ей попадались небольшие уступчики, дававшие возможность вытянуть ноги и отдохнуть. И тут же возникал соблазн вот так и остаться в относительном покое и безопасности. Ей приходилось невероятным волевым усилием заставлять себя продолжать мучительное движение вверх.