Граница. Таежный роман. Солдаты - Майя Шаповалова

«Никита, я тебя больше не люблю». — «Ничего, моя радость, стерпится — слюбится».

Или сказать ему про ребенка? Честно сказать: не знаю, чей он. Зачем тебе такая семья: разлюбившая жена и чужой ребенок?

Но Никита найдет ответ. А не найдет, так придумает. Господи, что же делать? Может, и правда сбежать? Куда глаза глядят, наобум? Вернет. По закону она останется его женой со всеми своими обязанностями. И какой смысл куда-либо бежать, если там не будет Ивана? А без Ивана нет смысла ни бежать, ни жить.

Нет, надо решаться. Надо сказать Никите, что она его больше не любит. Что ждет ребенка от другого мужчины. Что Никита должен позволить ей уйти, иначе жизнь их превратится в ад. Что она уважает его и понимает свою вину. Что он достоин быть любимым, но сердцу не прикажешь, оно приказам не подчиняется, и с этим ничего нельзя сделать…

Марина почувствовала приступ дурноты и остановилась. Ее стало подташнивать по утрам, и она, закрывшись в ванной, на полную открывала кран, чтобы шум льющейся воды заглушал ее сдавленный кашель.

Сколько она еще сможет скрывать? Смешно надеяться, что Никита с его почти звериной интуицией будет оставаться в неведении, пока живот не начнет предательски расти и округляться. Тем более что, как назло, сама Марина все больше худела.

Или позволить Ивану поговорить с мужем? Тогда надо сказать Столбову про ребенка. Марина вдруг со страхом подумала, что вообще-то Иван вправе задать ей точно такой же вопрос: а чей это ребенок? Может, ты, Марина, в какой-то момент решила, что хватит с тебя вранья и метаний? Пусть будет полноценная здоровая семья; глядишь, Никита и не заметит ничего, одурев от счастливой мысли о предстоящем отцовстве? Я знаю, Марина, что ты свою любовь между двумя мужиками делить не станешь. Любовь — нет, а вот тело… Ведь ты ему жена, и от супружеских обязанностей тебя никто не освобождал. И сам я, своими собственными глазами видел, как ты, закусив губу, бесстыдно отдавалась ему в березняке под покровом ночи, думая, что никого, кроме вас, нет, или не думая вовсе, целиком погруженная в сладкий дурман напористых ласк нелюбимого, как ты утверждаешь, мужчины.

Вот так он ей скажет, и будет тысячу раз прав.

Марина медленно пошла дальше.

Винить в такой ситуации она могла только себя. За безволие и трусость, за готовность идти на компромисс — с Никитой, с Иваном, с самой собой, наконец. Но Иван понимает компромисс как ее нежелание одним ударом разрубить запутанный узел отношений, а Никита… Для Никиты компромисс — проявление слабости, а слабость вызывает желание демонстрировать силу дальше.

Никита хорошо изучил все ее слабости. Она не может уехать домой, к родителям, потому что не будет мириться с диктатом отца и не захочет своим неповиновением осложнить жизнь матери.

Никита не знает только одного: что она — сильная. И что женщинам известна сотня способов удержать возле себя мужчину. Можно восхищаться его умом, слушать, какой вздор он несет, и делать счастливое лицо — счастливое от сознания своей близости к этому мудрому человеку. Можно готовить ему изысканные блюда, говорить нежные слова, соглашаться с любым, самым неудобоваримым предложением, не замечать вредных привычек и закрывать глаза на то, что лично тебе глубоко неприятно. И при всем при этом жить своей собственной жизнью, позволяя себе маленькие радости, вроде легкого флирта или даже чего-то посерьезнее; но счастливое лицо, закрытые глаза к открытый от восторга рот всякий раз заставят мужчину думать, что он — единственный и незаменимый, обожаемый и невероятно необходимый.

Вопрос в том, зачем это нужно. Ну мало ли… Чтобы сохранить семью. Разведенная женщина вызывает ненужное любопытство окружающих. Или чтобы не потерять финансовой стабильности, которую обеспечивает хорошо зарабатывающий муж. Или чтобы иметь запасной аэродром.

Но Марине не нужны были от Никиты ни деньги, ни документальное подтверждение того, что она приличная замужняя женщина, ни клятвенных уверений, что ее всегда будут ждать — независимо от обстоятельств.

Вся ее беда заключалась в том, что она просто не хотела, не могла находиться рядом с этим мужчиной.

Она сильная. И она употребит свою силу не на то, чтобы удержать нелюбимого человека, а на то, чтобы выдержать его гнев, его презрение.

Итак, решено. Сегодня она обо всем скажет мужу. Завтра — Ивану. А потом…

— Взвод! Смирна! Стой, раз-два! — скомандовал Братеев.

В едином порыве взвод повернул головы и, грохнув сапогами, остановился. Полковник Борзов шел через плац. Он поспешно отдал честь и рассеянно сказал:

— Вольно. Продолжайте занятия.

Борзов заметил Марину еще издалека. Она медленно брела по дорожке, погруженная в собственные мысли, и теперь, заслышав приветствие солдат, подняла голову.

— Марина Андреевна! — окликнул ее Борзов. Он пересек плац и направился ей навстречу.

Остановившись, Марина огляделась, словно не понимая, откуда исходит позвавший ее голос. Увидев полковника, улыбнулась, и милое лицо ее сразу посветлело. Она подождала, пока Борзов подойдет, и улыбнулась еще раз, но теперь, вблизи, полковнику показалось, что улыбка у нее вымученная, неестественная, словно бы Марина боялась, что кто-то прочтет ее горькие мысли, и спешила заранее избежать лишних вопросов.

— Здравствуйте, Степан Ильич, — произнесла она приветливо.

Полковник пошел рядом, невольно подстраиваясь под ее неспешный шаг, а не под четкий ритм строевой ходьбы взвода.

Он собирался спросить у Марины две вещи: первое — написала ли она заключение по поводу Васютина, и второе — правда ли, что у них с Ванькой какие-то особенные отношения. И та, и другая темы были скользкими, и Борзов полночи провел без сна, прикидывая, как бы поделикатнее к ним подступиться. Он перебрал различные варианты интонаций — от суровой, «солдафонской», до доверительно-отеческой. По большому счету, он имел право получить ответы на все свои вопросы — и попытка самоубийства Васютина, и аморальное поведение Столбова целиком и полностью лежали на его совести как командира части. А Марина Голощекина имела отношение и к тому, и к другому инциденту. И если к первому — опосредованное, то ко второму — самое непосредственное.

К тому же полковник понимал, что, по сути, потребует от Марины дикости: солгать в первом случае и сказать правду — во втором. От этого зависело очень многое, и Борзов просто не представлял, как справиться с такой нелегкой задачей. Куда как проще рявкнуть: а ну, девка, говори правду — крутишь с Ванькой? Не крутишь? A-а, глаза отводишь! Значит, врешь. А теперь давай так: стрелялся Васютин? Стрелялся, говоришь? А вот тут правда мне не нужна, мне тут хитрая ложь требуется, чтобы начальство отвязалось, не приставало с инспекциями да проверками.