Ада Даллас - Верт Уильямс

– Ты можешь, – тихо сказала она. Потом положила бумаги на стол и отдернула руку, словно говоря: "С вами покончено, законы, теперь действуйте сами". И ласковым голосом добавила: – Ты можешь назначить меня вице-губернатором.

В комнате воцарилась тишина. Я слышал, как тикают часы на столе, как где-то внизу хлопнула дверца автомашины. Я посмотрел на Аду: она не сводила с меня ласкового взгляда. Я перевел глаза на Сильвестра, но он, казалось, думал о чем-то своем. Я глотнул подступивший к горлу комок, и это прозвучало как подземный взрыв.

– У нас же есть вице-губернатор, – возразил я.

– Разве? – удивилась она.

СТИВ ДЖЕКСОН

До конца сессии я еще дважды виделся с Адой. Второй раз – как раз после роспуска собрания. Ее акты мести были приняты и подписаны, она торжествовала, была счастлива и снова с головой ушла в политику. Если моя догадка была верной, то Сильвестр добился именно того, чего хотел: затянувшиеся угрызения совести (если они вообще существовали) были ликвидированы, и она вернулась к активной деятельности.

Газеты, разумеется, повели атаку на новые законы. Население по-настоящему волновал только торговый налог, но с ним быстро смирились, потому что он оплачивал появление новых памятников. Зато в течение последующих трех месяцев "Галф Кэннинг компани" во главе с Германом фон Паулюсом и полковником Бартлетом переехала в Галф-порт, штат Миссисипи. Американский банк, не надеясь на оплату, предъявил счет в 300 000 долларов "Де Нэгри принтинг". Больница святой Анны, здание которой заняли какие-то медицинские учреждения, продала свое оборудование далласскому госпиталю.

Быстрота, с какой Ада нанесла ответный удар, потрясла высший свет Нового Орлеана, который она так долго ненавидела и желала и который платил ей таким откровенным презрением. Когда впервые прояснилось истинное назначение ее актов мести, возмущенным репликам на новоорлеанских коктейлях не было конца. Но после проведения их в жизнь возмущение сменилось осторожным шепотом. "Ради бога, не напускайте ее на нас", – говорили мужья своим женам, и жены по мере возможности делали вид, что ничего не произошло.

Сама Ада в корне переменилась. В Батон-Руже сразу нашлись подхалимы, которые начали угождать ей не менее, чем Сильвестру. По Луизиане со скоростью ветра в рисовом поле пронесся слух: Ады Даллас следует бояться.

Чаще, чем раньше, вспоминал я про Мобил. Мне казалось чудом, что никто до сих пор о нем не разнюхал. Чем больше ходов она делала, тем больше фигур приводилось в движение, и она наживала все новых и новых врагов. Кто-нибудь из них в свое время уничтожит ее. Тем не менее она шла вперед и наживала врагов.

Через несколько недель после окончания чрезвычайной сессии она вдруг стала учредителем так называемой "Лиги молодежи штата Луизиана". Было объяснено, что по просьбе лидеров этой Лиги она выступит с речью у них на организационном собрании. В действительности же идея организации этой Лиги целиком принадлежала ей. В Лигу принимали юношей и девушек в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет, а в качестве основного лозунга было выдвинуто требование разрешить голосование с восемнадцати лет. Ада, по-видимому, серьезно изучила уставы таких организаций: если эта Лига молодежи не полностью копировала гитлерюгенд, то, во всяком случае, очень напоминала фашистские молодежные организации в Италии и Аргентине.

В один из апрельских дней сам по себе, а не по долгу службы, я присутствовал на первом массовом митинге Лиги на Джексон-сквер. Основной контингент присутствующих составляли возбужденные вихрастые подростки, а то и явные подонки, хотя на подмостках крутились вполне трезвые и интеллигентные люди – по-видимому, теоретики этого движения. Я понял, что именно такая толпа и была ей нужна: яростные, несдержанные молодчики, отчаянно нуждавшиеся в эмоциональной подстежке, до боли жаждущие возбуждений, насилия и одновременно воинской дисциплины.

Какой-то восемнадцатилетний юнец в роговых очках представил Аду, она, улыбаясь, поднялась на подмостки, подошла к микрофону и заговорила. Быть может, я так стоял, быть может, сыграл свою роль резонанс, но на мгновенье ее облаченная в белое фигура, увенчанная шлемом золотистых волос, и усиленный микрофоном голос стали существовать порознь, каждый сам по себе. Голос доносился из какого-то другого измерения. Он возникал из ниоткуда и обволакивал нас, как пар. И вместе с тем он казался чистым, приятным и искренним.

Она произносила самые банальные слова:

– Именно с вами мы должны считаться больше, чем с кем-либо другим. Ибо вы – будущее, и будущее принадлежит вам. И вы должны сами завоевать его, потому что никто не отдаст его вам добровольно.

Но общее впечатление от ее речи было совсем другим. И дело здесь было не в словах, а в их чистой, гипнотической мелодии, в белой фигуре, которая, казалось, тоже внимает этим словам, а не произносит их, в поднятых вверх, очарованных и внемлющих ей молодых лицах, которым предназначались эти слова, в зеленой скульптуре всадника, который когда-то на этом самом месте командовал еще более пестрой толпой, в ярко-синем небе, проклинающем или благословляющем то, что происходило под ним. В это мгновенье все взывало к Аде, которая сказала только:

– Вопрос в том, готовы ли вы взять то, что вам принадлежит?

Ответный гул был похож на шум прибоя.

Я нарочно держался поодаль, чтобы она меня не заметила. И не пытался увидеться с нею потом. Не знаю почему.

РОБЕРТ ЯНСИ

Ползли кабинетные будни, а я все ждал и думал: когда? Мне еще не удалось вырвать у счастья свой кусок. Виноват был я сам, потому что счастье скупо на подачки, надо самому выхватывать их у него. А я бездействовал. Порой мне удавалось встретить Аду лицом к лицу и перекинуться словом-двумя. Но дальше этого не шло.

Затем однажды она позвонила и спросила, кто может сопровождать ее в Новый Орлеан. Она собиралась выступать перед членами какой-то организации под названием "Лига молодежи штата Луизиана".

– Я сам отвезу вас, миссис Даллас, – ответил я.

– В этом нет необходимости, полковник. – Голос ее звучал холодно.

– Я был бы только рад услужить вам, миссис Даллас.

– Хорошо. Тогда, если можно, постарайтесь заехать за мной ровно в девять.

Я положил трубку и почувствовал, как похолодели у меня руки. Наконец-то! Я старался, лез из кожи вон, и ничего не получалось. А тут как манна небесная. Как прорыв на фронте. Наконец-то мне повезло.

В ожидании у дверей ее дома я приказывал себе: "Не подавай виду! Не торопись!" Но сделать это было нелегко.

Дверь отворилась, она вышла. Я приложил два пальца к козырьку:

– Доброе утро, миссис Даллас.

– Доброе утро, полковник. Позвольте еще раз сказать, что я ценю оказанную мне честь.

Эти слова, будь они сказаны другим человеком, могли бы что-то означать.

Конечно, событие это было из ряда вон выходящим. Начальник полиции за рулем – все равно что генерал с двумя звездами на погонах за шофера. Но я позволял себе делать все, что мне хотелось. Я сам диктовал себе, как себя вести.

Я открыл заднюю дверцу и протянул руку, чтобы помочь ей сесть. Но она не дотронулась до моей руки. И в машине она не заговорила. Я попытался было что-то сказать, она вежливо ответила, и на этом наш разговор прервался. Если бы я стал продолжать, то получилось бы, что я навязываюсь.

Однако кое-что я придумал. Я так пристроил зеркало заднего обзора, что вместо дороги мне стало видно заднее сиденье (вести машину мне это не мешало, потому что у меня на крыле было еще одно зеркало), и, чуть повернув голову, мог видеть ее ноги, а если повезет, то и еще кое-что.

Огромная черная машина мчалась вперед, отщелкивая мили, а я через каждые десять секунд поглядывал в зеркало. Сначала мне были видны только обтянутые коричневым нейлоном ноги ниже колен, на которые она старательно натягивала юбку, но вскоре она откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза, может, засыпая, а может, и нет. И когда через несколько миль она на самом деле уснула, подвинувшись, чтобы устроиться поудобнее, юбка приподнялась и над нейлоном забелела полоска кожи.

От возбуждения меня бросило в жар. Я понимал, что веду себя как последний идиот или как двенадцатилетний мальчик, но после столь долгого ожидания был счастлив и этим. И я продолжал поглядывать то в зеркало, то на серую ленту дороги.

Еще через несколько миль она задвигалась, теперь уже в глубоком сне, и мой взгляд заметался от дороги к зеркалу и обратно, пока наконец не приковался, помимо моего желания, к зеркалу. И только услышав шуршанье колес по гравию, усилием воли я пришел в себя, вывернул руль и снова очутился на асфальте.

Раздался ее голос:

– Что-нибудь случилось, полковник?

– Чуть не переехал опоссума. Это вас разбудило?

– Да ничего.

На этом разговор закончился.

В Новом Орлеане на Джексон-сквер я стоял в толпе, зорко следя, чтобы ничего не случилось, смотрел на тех, кто слушал ее, и думал, какие они дураки, если принимают все ее речи за чистую монету.