Ночные ведьмы - Раиса Аронова

Нейтральная полоса, «ничейная земля», была сплошь заминирована. Едва Руфа проползла несколько метров, как под руки попалось что-то твердое. «Похоже на мину», — с тревогой подумала она. Осторожно поползла дальше. Опять мина. Потом еще и еще. Зубы начали выстукивать мелкую дрожь — то ли от ожидания взрыва мины, то ли от холода: ноги были босые, унты свалились во время падения с парашютом. Послышались шаги. «Если сейчас услышу немецкую речь, буду стрелять…» В кого — в себя или противника — Руфа не успела додумать.

— Ищите здесь, она где-нибудь недалеко. «Свои, свои!» — чуть не закричала от радости Руфина. Она поднялась, пошатываясь, сделала было несколько шагов, но наткнулась на колючую проволоку и упала. Чьи-то сильные руки подхватили ее и бережно понесли вперед.

— Не надо, я сама…

Солдат, который ее нес, снял с себя сапоги, надел их на мокрые, холодные ноги девушки и, поддерживая, повел на КП.

— А где Леля? Где моя летчица? — встрепенулась Руфа.

— На минах подорвалась… — тихо ответил солдат. Нервы у Руфы и так были напряжены до предела. Это же неосторожное сообщение оказалось той чрезмерной нагрузкой, выдержать которую Руфа уже не могла. Ее привели на КП в состоянии глубокого нервного шока.

— Товарищ генерал, — доложил солдат, — мы нашли эту летчицу на поле противотанковых мин. Ее подруга оказалась в пятистах метрах севернее, на противопехотных минах. Погибла.

Генерал посмотрел на сидящую перед ним маленькую девушку. Руки безжизненно опущены, сухие серые глаза смотрят в одну точку, зубы крепко сжаты.

— Стакан спирта, — приказал генерал. Медсестра подала.

— Пей! — и он почти насильно влил Руфине в рот полстакана обжигающей жидкости. — Пей, девчонка! — прикрикнул он.

Генерал понимал, что из шока девушку может вывести только какой-нибудь резкий, внезапный толчок извне. Грубый окрик и спирт подействовали, Руфа вздрогнула, обвела всех осмысленным взглядом. И вдруг обильные, крупные слезы покатились по ее щекам.

…Гроб с телом Оли Санфировой увезли в Гродно, там и состоялись похороны. Скромный обелиск с красной пятиконечной звездой отметил место, где покоится прах отважной юной летчицы.

Слава Героя Советского Союза пришла к ней уже после гибели.

Это была последняя жертва нашего полка войне.

Бывали на фронте знакомства и встречи, о которых и сейчас легко, охотно вспоминается. Чудом сохранилось несколько писем. Вот, например, одно из них.

«Здравствуй, Рая!

Позавчера прилетела ваша комэска.

Был выложен „крест“, но села машина.Это было уже вечерней порой.Прилетела к нам в ПАМ Никулина Дина,Старый знакомый и новый Герой.

Приятно было получить твое письмо. Дело даже не только и не столько в том, что получено письмо, сколько в том, что мне теперь известно, что к 14–00 5.1.45 года ты была жива-здорова.

Радостно знать, что, как прежде, удачаХодит с тобой по тропе боевой…

Новый год у нас тоже хорошо отметили. Было весело. Но тем скучнее показался следующий день — опять все то же. Тебе, Рая, этого не понять. Я много бы отдал за то, чтобы поменяться с тобой местами (хотя вряд ли ты согласилась бы), чтобы испытать себя, чтобы почувствовать по-настоящему цену жизни, цветам, морю — всему хорошему и радостному, что украшает дорогу человека.

Ты читаешь и, наверное, улыбаешься: „Вот распелся!“ Это просто минута такая нашла.

Завтра Никулина полетит обратно. Полетит к тебе и это письмо вместе с отремонтированными часами. Извини, что долго держали.

Удачи я тебе желать не буду: о какой удаче может быть разговор у человека, который шестнадцать раз в ночь бывает наедине со смертью? Удачей для тебя, как и для всех нас, будет день нашей победы. А он уже близок! Пусть же судьба сбережет тебя до этого дня, раз ты сама не хочешь себя беречь.

Крепко жму руку (увы, на расстоянии 200 км!)».

В этом письме упоминается цифра шестнадцать. Да, была такая ночь (с 20 на 21 декабря 1944 года), когда экипажи сделали по четырнадцать-восемнадцать боевых вылетов. Рекордная ночь!

Шестнадцать взлетов с бомбами, шестнадцать посадок. Шестнадцать кругов над стреляющими дулами вражеских зениток и пулеметов. Тридцать два пролета над линией фронта. Тяжелая арифметика! Даже для длинной зимней ночи.

Не помню уже, что и как мы тогда бомбили. Однако и сейчас помню, какая адская усталость сковала все тело утром. Вылезала из кабины с трудом. Ноги, руки, спина — чужие, деревянные. Даже сон не освежил. Голова гудела, как колокол, и было такое ощущение, будто все время идешь по кругу.

На то письмо мне захотелось тогда ответить стихами. Бывает такое желание у человека, даже если он и не поэт. И даже на войне. Написала много, но в памяти сохранилось несколько четверостиший:

О цветах ли думать в небе грозном,Когда воздух порохом набит?Иль о море, что во мгле морознойЧерной глубиной меня страшит?

Злобно лают в десять ртов зенитки,Самолет в лучах. Ну как тут быть?Жизнь, как говорят, висит на нитке…Вот тогда чертовски жажду жить!

Вот тогда, до боли стиснув зубы,Вырываясь из кольца огня,Закусив от ярой злости губы,Я шепчу упорно про себя:

«Ну, шалишь», — шепчу я в темь ночную,Обращаясь к смерти, к ста смертям,Жизнь свою, хотя и небольшую,Я, клянусь, без боя не отдам!

Буду драться. Ты меня ведь знаешь.Сколько раз встречались по ночамВ тесном небе! Врешь, не запугаешь…Убирайся ты ко всем чертям!

Ты меня не раз уже пугала,Хохоча во весь свой рот пустой,Ты грозила, пулями плевала,Даже раз царапнула косой.

Ты шипела, усмехаясь мерзко:«Догоню, живой тебе не быть!»Я ж в ответ всегда бросала дерзко;«Не боюсь! Хочу — и буду жить!»

В смысле мастерства эти стихи, вероятно, не выдержат критики. Но главная мысль и настроение переданы, по-моему, точно. Бороться! Без такого настроения летать на войне нельзя: собьют в два счета.

Самое страшное в опасных ситуациях — поддаться страху. Это не просто игра слов, а истина, проверенная на большом личном опыте.