Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину - Виктор Эмский

А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.

- Здорово, покойничек! - радостно воскликнул я.

Глаза у Померанца воровато забегали:

- Так вы, значит, вопрос ставите - покойничек... А аргументы есть? Ах, нету! Тогда какой же вы гуманист после этого?!

- Что верно, то верно, - согласился я, - гуманист из меня, из Тюхина, аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?

Померанец обиженно поджал губы.

- Ассортимент перед вами.

Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи: пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!

- Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? - давясь от злобы, прошипел я. - На Литейном?

- Вот какая постановочка! - оживился профессиональный провокатор. Значит, вы заявляете, что эта пуговица ваша?

- Моя!

- А зубной протез, случайно, не ваш?

- Тоже мой!

- Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? - и с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки, открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося в моей квартире пальтеца - год в год, месяц в месяц, день в день - 20-го октября 1942 года! Мало того, в графе "национальность" в паспорточке, вопреки очевидности, значилось - "русский". Сглотнув невольный комок, я уже собрался было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил меня.

- Ну уж нет уж! - выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. - Может, скажете и фотоснимочек ваш?

И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:

- А то чей же?!

Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:

- Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в глаза, ну и лоб - кувалдочкой...

- Отдай! - прохрипел я.

- Не могу - он казенный. Вещественное доказательство.

- Тогда продай.

- Ах, так вы вопрос ставите, - встрепенулся торгаш. - А раз так, раз имеет место попытка подкупа при исполнении - два миллиона!

- Чего, рублей?

Подлец Померанец даже обиделся:

- Ну уж не карбованцев же!..

Сошлись на двадцати протомонгольских тугриках.

- Пережиток рыночной системы! - скрипнул зубами я.

- А ты - валютчик! - пробормотал он, воровато озираясь и пряча.

Мы с ним разошлись, как разведчики после конспиративной встречи - в разные стороны, быстро и не оглядываясь. Он - прямиком в черный, без номерных знаков, фургон, причем дверь Померанцу, как я увидел в витринном зеркале, открыла большая волосатая ручища, - он, аферюга, на доклад к начальству, а я дальше - за лимончиками, за извечно дефицитными цитрусовыми, которыми здесь, в райской стране Лимонии, что-то и не пахло.

- Лимоны есть?

- Лимонов нет, есть "Это я - Эдичка!" Э. Лимонова.

- Почем?

- "Лимон" штука.

- Щас как залимоню!..

- Ша!.. Ша!.. Тогда берегите свои нервы, читайте труды по лимнологии!

- По чему, по чему?

- Люди, та налейте ж вы ему лимонаду, он перегрелся на климате!

- Граждане, читайте стихи поэта В. Салимона, благотворительно воздействующие на лимфатическую систему!

- Держите его, он климактериальный!

- Лимбом его, лимбом! И в - Лиму!

- На Калимантан!

- Пардон!.. Сорри!.. Звыняйте, дяденьку!.. Иншульдиген!..

- Ты шо, сказывся, чи шо?!

И вот я мечусь, как угорелый, по Шарашкиному рынку моего детства натыкаюсь, наступаю на чьи-то ноги, извиняюсь, отругиваюсь. И он в ответ матюгается, хохочет, расступается, как Дыраида, дыхает сивухой, смыкает по карманам - где он, где мой документик? во сюда его, в носок! - он галдит, гакает, шарахает мне кулачищами по горбу - тысячесудьбый, тысячесмертный послевоенный рынок, где ведро абрикосов стоило рупь, а человеческая жизнь - и того дешевле.

- Не видали? Молодые такие, красивые, он в белом морском кителе, а у нее такое платьице с оборочками - голубое, ситцевое?

- Дети твои, что ли, дядечка?

- Родители...

- А-а, ну раз родители, значит, взяли!

- Господи, да что вы говорите?! Где, когда?!

- Так ить еще в сорок девятом годе, милок... Разом, обоих...

- В кителе, говоришь? В голубом платьице? Да вот же они!..

- Где? Где?

И все внутри обрывается. И в горле горячо и сухо, как в пулеметном стволе. Как тогда, в сорок шестом, впервые в жизни потерявшись, я из последних сил догоняю их, судорожно хватаюсь за полу белого, с золотыми пуговицами, кителя. Он поворачивается - Ке вуле-ву? - стройный, молодой, черный, как южная ночь, официант-камерунец из марсельской "Альгамбры"...

- Мильпардон, месье!.. Тысяча извинений, мадам!

- Опять нарываешься, чувачок! - фукает дымком все та же моя фифа с ароматическими салфетками.

- О-о!..

И, схватившись за голову, я бегу, как из-под Кингисеппа, и уже отчаявшийся - о никогда, никогда - до скончания вины, а стало быть - на веки вечные! - уже обреченный, грудь в грудь сталкиваюсь с НИМ...

От неожиданности Отец Народов даже выронил лимон, а у меня, у злополучного Тюхина, из дурацкой моей башки вылетела очередная глупость: а почему, по какой такой причине эта фифочка здесь, на том свете, уж не СПИД ли тому, милые вы мои, поспособствовал?!..

Мы нагнулись одновременно - он, такой же, как на портретах, усатый, с негаснущей трубочкой в руке, только подозрительно низенький и к тому же рябой, - мы нагнулись вместе: товарищ С. и я. Векторы направленности пересеклись, лбы соприкоснулись. Бац!..

- В-вах!..

- С-сссс!..

И звезды в мозгах заблистали, и сердце замолкло навек! И когда я, потирая лоб, распрямился, в мою спину уперлось что-то твердое, беспрекословное.

- Шютишь, да?! - пахнуло чесночком сзади. - Праси пращения па-харошэму! И чтоб ны единой запиночки! Ме компронэ ву?

- Уи, уи!

Я мысленно вымолвил заковыристое имя-отчество стоявшего передо мной человека с государственным - Лимония же! - фруктом в руке, я произнес его про себя и, холодея, понял, что непременно запнусь!

- Дорогой, - сказал я, - Ио... - сказал я, и поглубже вздохнув, зажмурившись, продолжил, - Иона Варфоломеевич!..

Да, вот так вот я и сказанул и заледенел от ужаса, как их родная вершина Казбек: Господи, да что же это я опять сморозил?! Причем, заметьте, - почти без запинки...

Сзади металлически щелкнуло.

- Ну, контра, молись своему Богу!

- Какому? - обмирая, выдохнул я.

- Сам знаишь!

Волосы мои зашевелились от смятения.

- О, Всеприсутственный, на атомы распавшийся! - пав на колени, взмолился я. - О, Ставший ничем, чтобы однажды обернуться Всецелым! О, Сшибший лживые окуляры с окаянных очей моих - приими мое моление...

- Эн, де, труа, катр...

- Мене, текел...

От бессильной горечи перехватило истоптанное Афедроновым песенное мое горло. По щекам побежали торопливые, извилистые Кура и Аракс.

- Эх! - по-лемурийски отчаянно махнул я рукой. - Эх, да чего уж там! Стреляй! Стреляй прямо в мозжечок, товарищ! Стреляй, чекист, потому как нету мне, отщепенцу, оправдания и пощады!

Стало слышно, как далеко-далеко, чуть ли не на Литейном, закричал несчастный Померанец.

- Если враг нэ сознается, его уничижают, дарагой таварищ Тюхин, сказал Великий Друг всех приговоренных и заморгал глазами, как горящий синим пламенем товарищ Джанов, и сунул в рот трубочку.

Раздалось пыканье, но пахучий дымок, как это ни странно, не вылетел из мудрых уст Вождя и Учителя. Негаснущий курительный прибор погас. И тогда я, Тюхин, достал из кармана позолоченную дамскую зажигалочку и, услужливо шаркнув ножкой, щелкнул ею.

За спиной засопело. В самое ухо зазвучал пахнущий и чесночком и формалинчиком одновременно шепот:

- Патом атдашь, да?

- А если не отдам? - спросил я.

Ответ, услышанный мной, был страшен.

- Зарэжу! - жутко знакомым голосом сказал человек, стоявший за спиной. Я сглотнул.

Через Рыночную площадь проскакала красная Иродиада.

- Так ви будите сазнаваться или нэт? - по-советски просто, человечно глядя ей вослед, задал вопрос товарищ С.

- Буду! - сказал я.

Горестная, исполненная глубокого внутреннего драматизма история Нового Непорочного Зачатия (иННЗ), рассказанная мной - В. Тюхиным-Эмским, ярким, образным языком, была поэтична и поучительна. Пользуясь Их благосклонным вниманием, я выложил все, точнее, почти все. Опущены были разве что детали, ну, в частности, все связанное с т. Бесфамильным, с т. Зорким и гражданкой Даздрапермой П., бесстыдно претворившей в жизнь то, что предначертала в своем пылком воображении вышеупомянутая Иродиада. Сами предначертания были описаны мной с большевистской прямотой и беспощадностью. Не обошел я и некоторых не совсем приятных для себя аспектов моего нынешнего здесь, в Лимонии, пребывания.