Грешники - Илья Стогов

Идеи носятся в воздухе. Крутой не тот, кто придумает что-то новое (ничего нового в этом бизнесе уже давно не придумать). Крутой тот, кто первым начал делать то, что нужно именно сегодня. Кто сделал то, чего все ждали. Летом 2001 года все ждали бара на пляже. Устроить «Эскобар» обошлось в копейки, а приносило это место реально большие деньги. Я слегка оформил территорию, поставил вместо «Русского Радио» нормальную музыку — и вся тусовка переместилась ко мне… Люди и так каждый день туда ездили, но теперь это стало называться «А поехали-ка к Милославскому в „Эскобар“!».

Иногда я думаю: после такой молодости какими стариками будем мы все?

Когда мне было шестнадцать лет и я сидел в кафе Ленинградского Дворца молодежи, мне казалось, будто реальное веселье заканчивается после двадцати. Когда мне было двадцать пять и я каждый вечер открывал для себя новый нью-йоркский клуб, было ощущение, что это и есть лучшие годы. Сейчас мне тридцать пять, и, знаешь, я думаю, все только начинается.

1990-е годы, безусловно, были самым веселым десятилетием в истории страны. Но мне бы не хотелось, чтобы они вернулись. Мое время наступило позже. И я готов прилагать усилия к тому, чтобы это время как можно дольше не заканчивалось. В детстве мама советовала мне остепениться и уверяла, что невозможно провеселиться всю жизнь. Но почему? Кто сказал, будто, взрослея, мы должны отказываться от того, к чему привыкли?

Тот же Дормидошин и сегодня зажигает с энергией подростка. Он постоянно окружен сногсшибательными девицами — почему так же не могут другие? Этот шестидесятилетний человек с внешностью бухгалтера на пенсии потрясающе одевается и ведет себя так, будто моложе меня. Почему такими же веселыми стариками не могут стать и все остальные?

ГЛАВА 17

Сорок пять лет назад, весной 1962 года, возле гостиницы «Европейская» я за 14 рублей купил у молодых финских ребят плащ из модного синтетического материала стирилен. Плащ был просто фантастический. Сказать, что фарцовщики мне завидовали, — ничего не сказать. На целую неделю я превратился в главную знаменитость всего Невского.

Сегодня самый модный перекресток Невского — это пересечение с Садовой. Там расположено сразу несколько дорогих ночных клубов. А сорок пять лет назад стиляги и фарцовщики бродили от площади Восстания до перекрестка с Литейным проспектом. Этот отрезок назывался Брод. На углу Литейного тогда располагался гастроном с такими зеркальными витринами. В этих зеркалах отразилась целая эпоха.

Фарцовщиком я стал в семнадцать лет. Это было самое начало шестидесятых. Наиболее модными парнями на Невском в том году были мои приятели — Граф, Бэнс, Полубэнс и братья Давыдовы. Все мы были стиляги, вели блестящую жизнь, и Невский безраздельно принадлежал нам. Этот проспект был важнее, чем что бы то ни было. Он был центром мироздания.

Посторонних людей в этой тусовке не было. Сейчас на Невский может выйти любой. Тогда это был закрытый клуб. Ближе к Восстания тусовались проститутки. Их услуги стоили 25 рублей. Для советских времен — довольно большие деньги. На Малой Садовой и ближе к Литейному тусовалась богема. Эти люди сидели по мансардам и кухням, пили портвейн, редко вылезали на улицу. Даже их собственные подруги мечтали уйти от поэтов и начать встречаться с фарцовщиками. Девушек можно понять. Об Иосифе Бродском в газетах был напечатан всего один фельетон, а среди моих приятелей был парень по кличке Однорукий, о котором таких фельетонов было аж три.

Сейчас мне шестьдесят два года. Из тех, с кем я начинал, не осталось практически никого. Думаю, сегодня я — самый старый член тусовки. Нынешняя «золотая молодежь» думает, будто мир возник вместе с ними и они — первое в стране поколение. Но я тусуюсь уже почти полвека и видел столько, что теперь спокойно отношусь ко всему. Я точно знаю — и это кончится. И самая свежая новость станет ретро. Нет и не может быть ничего нового под солнцем.

При Хрущеве железный занавес слегка приподнялся. В щелочку просочились первые иностранцы. И в СССР тут же появились фарцовщики. Те, кто стал делать на общении с иностранцами бизнес. Те, кто мечтал выглядеть как иностранец.

Сейчас этой страсти уже не понять. Сходи в магазин, и, если не жалко денег, ты можешь неплохо выглядеть уже к вечеру. Но всего полвека тому назад главным событием в жизни рядового гражданина была покупка пальто. То, что продавалось в магазинах, носить было невозможно. Хорошее пальто шили только у портного, на заказ. Люди долго копили деньги, ездили на примерки и носили пальто десятилетиями, в нем же ложились в гроб.

Лично я менял гардероб почти каждую неделю. Это был настоящий спорт. Мой знакомый по кличке Штатник коллекционировал только американские вещи, кто-то еще — только французские. Всего через несколько месяцев после того, как я вышел на Невский, у меня было уже 26 галстуков. Особенно мне нравились галстуки фирмы «TreVira».

Рок-н-ролл тогда только-только появился. Многие ринулись в ту сторону. Но лично меня музыка никогда не интересовала. Пластинки у иностранцев я покупал только для перепродажи. Мне хотелось самовыражаться через внешний вид. На это я тратил все время… все деньги… потратил всю свою жизнь.

Я жил вдвоем с мамой в одиннадцатиметровой комнате в коммуналке. Мама была неграмотной русской женщиной. Во время Великой Отечественной она из блокадного города выехала в эвакуацию и там познакомилась с польским евреем, бежавшим от нацистов в СССР. Когда война окончилась, отец вернулся в Польшу, а мама с новорожденным русско-еврейским ребенком — назад в Ленинград.

Евреем я не ощущал себя никогда. Но окружающие воспринимали меня именно как еврея. Я закончил семь классов и попытался устроиться на мебельную фабрику. Куда еще мог пойти нормальный ленинградский парень в 1960-х? Мастер производства осмотрел меня, громко засмеялся и сказал только одну фразу:

— Самый короткий анекдот: «Еврей — столяр!»

С фабрики пришлось уйти. Чем еще заняться, я не знал. Иногда люди прямо в лицо бросали мне: «Еврей!», я лез драться. Но в конце концов я согласился: хорошо! Раз всем так удобнее, я стану евреем.

В те годы тусовка на восемьдесят процентов состояла из евреев. Что им было ловить в СССР? Перспектив у таких, как я, на родине не было. Или ты во всем себя ограничиваешь, всю жизнь живешь потным от ужаса, либо садишься в тюрьму. Поэтому смысл всей фарцовщической деятельности состоял в том, чтобы познакомиться с фирменной девушкой, жениться и уехать в Америку. Свалить из страны. Забыть Россию как страшный сон.

В нашей компании были первые в СССР парни-манекенщики. Эти женились и уехали за границу почти сразу. Остальные дождались, пока границы СССР приоткрыли, и выехали по еврейской линии. Лично у меня в паспорте значилось «русский», но это не было проблемой. Я мог уехать двадцать раз. Проблема была в том, что я не хотел уезжать. Здесь был мой город, здесь был мой Невский, здесь была моя тусовка и здесь были мои восемнадцатилетние девочки. На Западе женщины не дают, а у нас давали — и еще как!

В те годы любили повторять, что Ленинград — родина трех революций. Четвертая революция разворачивалась у меня на глазах. В 1960-х годах Ленинград сотрясала секс-революция. В России я бесплатно имел все, что немцы за большие деньги пытаются получить сегодня в Таиланде. Сотни девочек ложились со мной и раздвигали свои ножки. Уезжать из такой страны не было никакого смысла.

Алкоголь — не мое удовольствие. Наркотики в моей жизни были только самые легкие. Мой допинг — это оргазм. Честно говоря, я не сторонник многочасовых сексуальных гимнастик. Я никогда не строил из себя могучего самца с длинным членом… Часами ублажать женщину — зачем? В половом акте для меня интереснее всего получить оргазм — и двигаться дальше.

Это гнало меня на улицу. Я мог думать только о девушках. Я находился в поиске постоянно, на качество внимания не обращал и спал со всеми, с кем удавалось. Это было моим проклятием. Я был заложником собственной эрекции. Много раз было так, что я вставал перед выбором: поехать и заработать деньги или остаться и стянуть трусы с очередной восемнадцатилетней дуры. И каждый раз я оставался. Это было ненормально. Я терял деньги и время, но поделать с этим ничего не мог.

Не так давно я сел и подсчитал, сколько именно женщин у меня было. Говорят, донжуанский список Пушкина состоял из 156 имен и поэт очень этим гордился. У меня только тех, кого я вспомнил, было больше пятисот — а скольких я забыл? Иногда в валютном баре я снимал пьяных финок. В сексе с ними не было ничего привлекательного, но в нашем кругу это было принято. Однако моим главным удовольствием всегда оставались русские девочки.

В 1960-е в Ленинград приезжало много иногородних абитуриенток. Им хотелось поступить в институт, а поступали они в мое распоряжение. У меня были десятки этих юных, свежих, глупых, еще ничего не понимающих приезжих девочек. Мне были необходимы совсем юные существа — как первому сорвать цветок. Их молодая кожа разглаживала морщины на моем собственном лице. Я делал их старше, а сам становился юнее.