Серая хризантема(Фантастические повести и рассказы) - Шаламов Михаил Львович

В палату к нему пришел один из безымянных ксенологов, тот самый, с лошадиным лицом и кургузыми бакенбардами.

— Бенедикт Шварц, — представился я.

Пирсону было еще не до меня. Первые дни после ампутации он находился в депрессии — он только тупо смотрел мне в лицо и молчал. Чтобы отвязаться от докучливого посетителя, Пирсон подписал составленную нами с Ришаром просьбу к суду о смягчении приговора Патриции Эро. Наверное, Пирсон надеялся, что нам с ним больше не доведется встретиться. Но он ошибался.

Спустя месяц, когда здоровье его пошло на поправку, я посетил его снова и с тех пор навещал уже ежедневно. Мы так и не подружились, но я видел, что он с нетерпением ожидает каждый мой новый приход.

Были долгие прогулки в больничном парке. Я качу коляску, и мы спорим. Однажды Пирсон признался, что порою не спит всю ночь, придумывая аргументы для завтрашней дискуссии.

А для себя Пирсон знал одно: тогда, девять лет назад, ему удалось огорошить человечество, запугать его новой угрозой, пусть не такой ужасной, как ядерная война, зато непонятной и от этого кажущейся во сто крат ужаснее.

Недаром годы, во время которых Горилла Пирсон бесчинствовал на трибунах международных конгрессов и научных симпозиумов, когда он, отбросив сантименты, бросал в дело мальчиков из «Альфы», совпали с периодом разрядки международной напряженности, когда подали друг другу через океан руки дружбы две сверхдержавы. Кто знает, может быть, в решающий момент их лидеры и оглянулись на истерические вопли Гориллы? Но факт остается фактом: государства, ступившие, казалось, на зыбкую грань между войной и миром, пошли друг другу на уступки, чтобы объединить силы против той угрозы, которую противопоставила им сама Природа.

Пирсону было несложно играть роль нерассуждающего фанатика. Но он был плохим актером и часто перегибал палку. Шеф «Альфы» был глубоко убежден, что человечество можно оградить от ядерной войны только держа его в постоянном иррациональном страхе.

Природа после тысячелетий ошибок и заблуждений поняла наконец, что человек, самое совершенное из ее творений, поставил под угрозу само существование планеты. Ее лихорадочные попытки спастись и заполнить экологическую нишу человека новым биологическим видом были обречены на провал. Теперь человечеству могло грозить смертью только оно само. Что ему несколько тысяч жалких обезьян или рой ядовитых насекомых? Но толпы обывателей были перепуганы, и кончалась власть правителей, показавших себя недостаточно гибкими политиками. И чем чаще задумывались народы над своим будущим, тем дальше уходил мир от ядерной катастрофы.

А разумные биоценозы были чем-то совсем иным. Они стали попыткой Природы вернуть человека в свое лоно, дать блудному сыну возможность искупить свою вину. И это испугало Пирсона. Ему показалось, что примирение с Кругом может стать первым шагом к новому ядерному апокалипсису. И поэтому он стрелял…

Выписавшись из клиники, Эдвард Пирсон вернулся на родину и безвыездно поселился на своей вилле в пригороде Серена. Но и отсюда он, как и прежде, руководил работой «Альфы» и регулярно присылал видеозаписи своих выступлений на конгрессы и съезды международных научных обществ.

Власть над умами и судьбами человечества постепенно уходила из его рук — Пирсон чувствовал это. Человечество хотело жить в мире с Кругом, а профессор биологии Эдвард Пирсон не хотел. «Лучше воевать с природой, чем с людьми!» — говорил он. А люди уже были способны обойтись без войн вообще.

«Пора спать, — подумал Пирсон. — Завтра трудный день». Утром к нему должен был приехать работник информационного агентства, чтобы взять у него интервью для журнала «Курьер ЮНЕСКО». Журнал был настроен к Пирсону враждебно, и тот готовился к тяжелой баталии. Он протянул руку, чтобы выключить ночник. И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на него из темноты.

— Это ты, Бэби? — спросил Пирсон тихо.

Пес, не сводя с него взгляда, вошел в светлый круг.

— Почему не спишь? — Пирсон почувствовал, что голос его дрогнул.

— Но ведь и ты не спишь! — прозвучало в ответ откуда-то сверху и сзади. Пирсон быстро приподнялся на локте — какаду на спинке дивана проснулся и лапой чистил горбатый клюв.

— Это ты разговариваешь со мной, Чарли?

— Я и Бэби, — ответила птица.

— И что вам нужно от меня?

— Чтобы ты умер! — Ответ биоценота был прост и краток.

Пес, не отводя от хозяина влажных глаз, подошел и положил на коврик возле дивана матово блеснувший кольт.

— Мы любим тебя, но ты опасен для всех. А больше всего — для таких, как ты. Ты мешаешь. Уйди или уйдут все… — Голос попугая, лишенный обычной своей пародийной картавости, звучал в ушах Пирсона холодно и жестко.

— Или ты, или все мы!..

Пирсон снял очки и положил их на тумбочку.

— Вот ты и настиг меня, Бэби! — сказал он, грустно улыбнувшись, и, опустив руку, нащупал кончиками пальцев шершавую рукоятку револьвера.

Не берусь спорить с теми, кто утверждает, что Пирсон в последние месяцы жизни осознал свое положение и не смог с этим смириться. Но что-то мне говорит, будто это не так.

Почему же столь чисты и покойны строки его последних стихотворений?!

НОЧЬ ЛЮБВИ

Киноповесть

Цыганка нагадала мне ночь любви. Ну не дуры ли эти гадалки!

Она остановила меня на углу, возле хлебного магазина, когда я, сильно припозднившись, возвращался домой после профсоюзного собрания. Дебаты в тот вечер шли немилосердные: решали, нужен ли нашей конторе совет трудового коллектива; а если его создавать, то за что тогда будет получать зарплату наш освобожденный профорг. Докладчик попрал регламент, и в прениях участвовали человек двадцать. Спорили, орали с трибуны, а к единому мнению так и не пришли. А я всю эту бодягу стенографировал и завтра должен буду подготовить по итогам собрания разворот в номер нашей многотиражки. Всегда у нас так: по всей стране уже и кампанию закончат, а наша контора только шевелиться начинает. Болото, одним словом.

И вот когда я, злой на все на свете и уставший, уже подходил к своему дому, меня остановила цыганка. Я не хуже других знаю, что при встрече с цыганкой не стоит смотреть ей в глаза — тогда есть шанс проскочить. А здесь я зазевался и влип, как кур в ощип. Вот и получил от нее за свой кровный рубль — «ночь любви» и «дальнюю дорогу». Ну, с «дальней дорогой» все более или менее ясно — через неделю мне предстояла командировка в Полазну. А с «ночью любви» цыганка «пенку дала», как выражается наш брат-газетчик.

«Хм! Ночь любви, — внутренне усмехнулся я, — легко сказать — ночь любви, когда тебе тридцать, вдрызг поссорился с единственной любимой женщиной, а при росте метр семьдесят пять ты весишь сто шестнадцать килограммов». В общем, я хмыкал над глупой цыганкой всю дорогу до дома. «„Ночь любви“ — придумает тоже»…

В подъезде снова темень была несусветная. Влюбленные парочки здесь каждый вечер выворачивают лампы, чтобы им не мешали целоваться. Вот и сейчас под лестницей возле батареи кто-то несвязно перешептывался и чувственно вздыхал. Но это — их дело, а мне — на пятый этаж.

На площадке между первым и вторым этажом я остановился. Там на перилах меня ждал мстительный кот Гименей. С недавних пор эта тварь подкарауливает меня по вечерам в подъезде и набрасывается из темноты. Уже два года Гименей живет в нашем подъезде и мерзко орет ночами. В беседе с его хозяйкой я как-то посоветовал кастрировать кота. Гименей все слышал и начал мстить, а это в конце концов надоедает. Его зеленые глаза смотрели сейчас на меня сверху. «Прыгнет, гад, и в лицо вцепится», — подумал я и, пытаясь опередить кошачий прыжок, изо всех сил послал ему навстречу свою спортивную сумку, качнув ее за длинные ручки. Когда сумка уже врезалась куда-то между зеленых глаз, я вспомнил о лежавших внутри бутылках «Тархуна». «Похоже — каюк пришел животному!» — успел пожалеть я его.