День отличника - Максим Кононенко

— Он прорвался сквозь кокон!! — смеется один из людей в телогрейках сквозь бороду, — Спустился в колодец!!

— А что ты еще сделал, умора?! — хохочет сухонький старичок в железных очках, — Ездил на террористов смотреть?! Герой! Откуда фингал-то?

«Откуда они знают про террористов?» — думаю я, и вдруг понимаю, что имеет в виду Матриарх. Меня охватывает тоталитарный, первобытный, животнейший ужас.

— Ну хватит, — говорит Матриарх, — Русланчик, представьте меня.

Все умолкают.

— Матриарх Московской Автокефальной Хельсинкской Группы Российского Правозащитного Центра академик Людмила Михайловна Алексеева, — четко произносит Рецептер, и в гулкой тишине зала его слова звучат как окончательный приговор, — А вместе с ней и вся Группа.

Так вот оно что.

Людмила Алексеева — мать российской правозащиты. Именно она в далекие стабилинистские годы, когда правозащитная организация Amnesty International отказалась признать академика Ходорковского политическим заключенным, приняла нелегкое решение об автокефальности Московской Хельсинкской Группы. С тех пор Группа сама канонизирует политзаключенных, а после падения Лубянки и ухода правозащитников в подвалы, она стала и катакомбной.

И, видимо, Платоша рассказал ей про женщину в рыбном.

Я обреченно дрожу.

Люди в телогрейках молча возвращаются на свои пни. Последней возвращается Матриарх.

— Я не знаю, какой ты кокон имеешь в виду, — говорит она своим скрипучим голосом, — Но мы тут, учитывая твое давнее желание стать правозащитником и удалиться от мира, а также многочисленные просьбы уважаемой нами Женечки Бац, решили устроить тебе испытание.

— Когда я спускался в подвал, — стуча зубами поясняю я академику, — Мне показалось, что я как будто бы прорываюсь сквозь кокон в новую жизнь. Что как будто бы презерватив…

— Это не то испытание, — прерывает меня Матриарх, — Спуск в подвал — это всего лишь спуск в подвал и ничего больше. А испытанием была Марина Л. Ты помнишь такую?

— Женщина в рыбном, — судорожно киваю я, — Она просила меня защитить ее права.

Ружье все-таки выстрелило. Оно все таки выстрелило. Прямо в меня.

— А ты что сделал? — спрашивает меня Матриарх.

— Я согласился, — говорю я, — Но как бы не в самом деле. А потом рассказал про эту женщину своему другу Платону. И попросил его рассказать о ней вам.

— То есть — стуканул, — хихикает один из людей в телогрейках.

— Стуканул? — удивленно переспрашиваю я.

— Заложил, — кивает Матриарх, — Это и было твое испытание.

— А она что же… — не понимаю я, — Тоже — правозащитник?!? Она же сказала, что стабилинистка!

— Мало ли кто и что говорит, — отвечает мне Матриарх, — Не слова надо слушать, а совесть. Марина Л. - одна из основателей партии «Другая Россия». Мать-героиня Беслана. К тому же она придумала «Марш несогласных». Впрочем, для тебя это не имеет никакого значения.

Как не имеет?! «Марш несогласных»! Я чувствую себя полностью опустошенным. Я так мечтал узнать, кто же придумал «Марш несогласных», чтобы отблагодарить этого человека свободно! За то, что я познакомился с Мишей. И вот вместо этого я… я предал ее. Шчэсливэй подружы, Рома…[75]

— Я не прошел испытание, — виновато вздыхаю я.

— Откуда ж мы знаем, — пожимает плечами Матриарх, — Это нам скажет лишь камень.

И Рецептер показывает мне на валун в центре круга сидящих. Я осторожно прохожу мимо пней.

— Это Соловецкий камень, — поясняет мне Матриарх, — Он определяет правозащитников. Подойди к нему, встань на колени и положи на него ладони. Если, конечно, ты хочешь.

Bсе исполняю как прошено. Снимаю «аляску», кладу ее на пол. Туда же — папаху. Подхожу к святыне, мысленно рукоподаю ей и преклоняю колени. Кладу ладони на шершавую прохладную поверхность. Замираю дыханием.

Вот оно!

Момент просветляющей истины.

Высшая точка самопознания.

Сейчас я узнаю, суждено ли мне жить в условиях абсолютной внутренней свободы, или же мой удел — министерство, Михаила, собственный трейлер в центре Москвы и общечеловеческие ценности. И вечная память о совершенном мною предательстве женщины в рыбном.

И тут начинается.

Соловецкий камень под моими руками слегка вибрирует и нагревается. Приятно.

Я закрываю глаза.

Температура поверхности повышается. Растет амплитуда ее колебаний. Я чувствую, как вокруг меня сгущается тишина. Перестаю чувствовать запах дыма от самокруток. На моей груди греется хьюман райтс вотч.

Соловецкий камень словно бы вырывается у меня из рук. Я пытаюсь охватить его крепче, впиваюсь пальцами в дергающуюся поверхность. Температура уже нестерпима. Грудь жжет хьюман райтс вотч. Мои руки ходят ходуном. Я напрягаюсь всем телом. Пальцы скользят, цепляются за горячую шершавую поверхность и ломаются ногти. Я начинаю кричать.

И внезапно раздается ответный крик. Крик множества ртов. Вопль сотен, тысяч и миллионов разверзнутых глоток. Истошный, полный ужаса, исступленный вой. И я тону в этом крике.

Это кричат жертвы тоталитаризма. И в их крике я слышу все — лай собак, крики охраны, пулеметные очереди и запахи хлорки.

Голоса прокуроров, лязг железных дверей и ночной стук в дверь.

Рык въезжающего во двор автомобиля и топот сапог на черной лестнице.

Запах пота, мочи и кашель туберкулезника.

Звук затвора, звук удара, звук плевка.

Шелест бумаги, скрип пружинной кровати и стук топора.

Далекое ржание тощей лошади, бульканье разливаемой водки и свисток старого чайника.

Скрип половиц, анекдот и прощание.

Школьный звонок, шипение радио и гулкий бух дискотек.

Скрип тормозов, запах мыла и младенческий плач.

Выстрел хлопушки, звон бокалов и сигналы точного времени.

Визг циркулярной пилы, крик петуха и мычание.

Гул стадиона, звонок велосипеда, шипение открываемой банки пива.

Субботний гул пылесоса, блатную песню и пьяное «Горько!»

Сирену «Скорой помощи», и танго, и фокстрот.

Капель. И слово «ухогорлонос». И пение попа.

Запахи леса, мангала и лука.

Телефонный звонок.

И щелк магнитофона.

И рок-н-ролл.

И хрипы в легких.

Шум дождя.

Легкий плач.

И вздох.

И соловьи.

И робкое «не надо».

И «я люблю тебя» шепотом.

И тишина.

Звуки старой, страшной, оскаленной тоталитарной России раздаются словно бы отовсюду, но на самом деле из камня. Кричит Соловецкий камень и дрожит от ужаса в моих почти уже правозащитных руках. Вырывается и температурит. И я все сильнее и сильнее сжимаю его в своих ободранных и обожженных ладонях. И чем сильнее сжимаю я камень, тем сильнее кричит он, сильнее дрожит и нагревается. А вместе с ним дрожит и обжигает меня хьюман райтс вотч.

И вот уже нестерпимо, и не удержать, и я наваливаюсь на камень всем телом, чтобы только защитить его, закрыть, унять этот крик, успокоить его, заткнуть, задушить, задержать, запереть, расстрелять!

И в этот момент Соловецкий камень в моих руках лопается, как куриное яйцо, и ладони мои проваливаются в горячую и липкую жидкость по самые локти.

Я осторожно приоткрываю глаза.

Соловецкий камень как ни в чем не бывало лежит передо мной целый и невредимый. Вокруг все так же витает дым от цигарок членов Хельсинкской группы.

— Я же говорил, — произносит вдруг один из них сквозь этот дым, — Да у него руки по локоть в крови!

Я поднимаю руки к лицу. Они все в крови. Как будто бы не моей. Густая, липкая кровь покрывает мои ладони, обволакивает запястья и капает со сгибов локтей. Мне становится дурно. Я ничего уже не понимаю.

— Да что же это… — бормочу я беспомощно, оглядываясь вокруг.

— Превед, начальнег,[76] — глумливо говорит вдруг один из правозащитников, низенький и юркий, словно бы девушка.

— Это в каком смысле — начальник? — искренне не понимаю я.

— Ты не понтуйся, алё-малё, — говорит вдруг еще один, почти что не видный за плотной завесой табачного дыма, — Зашухарил Маринку-то. Скурвился. К мусорам похилял. Значит — начальник. Оно-то понятно, но хату твою попалили. Попал ты как хрен в рукомойник. Так уж тебе масть легла, пассажир, а нам теперь будут через такой фарт разные джуки-пуки.

— Я… я не понимаю… — бормочу я, не зная, куда деть свои окровавленные руки.

— Да не дуйся ты как хер на бритву, — продолжает правозащитник, — Маза твоя по всему выходит козырная. Вроде не хрюкало, гнать не стал. А то наша шобла — она парафина не любит. Не в падлу тебе выходит твое западло.

— Да ты, Валера, прямо философ! — хихикает юркий, — Андрей Илларионов!

— Хохоталку прикрой, — отвечает ему задымленный правозащитник, — В натуре, я тут этому животному нашу правозащитную натырку даю, а тысвоим дешевым зехером мне все рамсы путаешь.