Зенитчик - Вадим Полищук

Часовой у вагона нас узнает и пропускает без звука. Дверь вагона, по причине сбережения тепла, закрыта наглухо и приходится несколько раз стукнуть по ней кулаком, прежде чем она покатилась в сторону. Платформы на запасных путях нет, пол теплушки оказывается на уровне моей груди, а у заряжающего над ним только голова торчит. В вагон нас буквально втаскивают за руки. За левую меня тащит сержант Федонин и, как только я оказываюсь на ногах, подмигивает мне, не рискуя ничего сказать вслух. И как это следует понимать? Все в порядке?

— Явились?

Серега делает шаг в сторону и мы оказываемся перед комбатом.

— Так точно, явились, товарищ старший лейтенант.

— А ты что, язык проглотил?

Филаткин характеризует умственные способности Коновалова очень нехорошими словами. Такими, что даже в этой ситуации режут слух.

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — еле слышно бормочет Сашка.

— Не слышу! — взрывается комбат.

— Так точно, явились!

Коновалов почти кричит, ох как бы не сорвался парень.

— Значит так, — принимает решение Филаткин, — прибудем на место – решим что с вами делать. А пока, ты идешь постоянным часовым на свой пост, до самого конца пути.

Указательный перст комбата нацеливается на широкую грудь красноармейца Коновалова.

— А ты, — палец смещается левее, — будешь стоять вместе с ним и контролировать, чтобы этот… часовой опять не заснул.

— Есть, контролировать!

— Есть, заступить на пост!

— Идите!

Комбат отворачивается и идет в глубину вагона, давая понять, что разговор с нами закончен. Мы быстренько сваливаем, чтобы дальше не нервировать начальство своим присутствием. Судя по первым впечатлениям, есть шанс отделаться дисциплинарным взысканием – не станет комбат шум поднимать, невыгодно ему это. К тому же сам он вырван из привычной среды и едет, как и большинство батарейцев, в неизвестность. И неизвестность эта его пугает – там ведь и убить могут, а судя по рассказам уже побывавших на фронте вероятность такого исхода довольно высока. Но, если со стороны Филаткина подлянки не последует, то надо будет припугнуть парочку неблагонадежных, потенциально склонных к стукачеству, но в оном пока не замеченных.

Прежде чем сменить часового, мы заскакиваем в свой вагон, нас там встречают почти как воскресших из мертвецов. Выясняется, что Шлыков доложил комбату о нашем побеге только при остановке на станции Грязи, сразу, как только смог. Можно понять лейтенанта – буквально у него на глазах красноармеец и младший командир дезертировали из эшелона на ходу. Есть от чего обалдеть. Сообщив взводному решение комбата, отправляемся менять часового.

Еще до отправления, к нам подходит сержант Федонин.

— Не боись, все нормально будет.

— Да я уже понял, что комбат сор из избы выносить не будет. Твоя работа?

— Моя, — ухмыляется Серега, — я ему кое-что объяснил. Да он и не сильно брыкался.

— Ну, да, — соглашаюсь я, — особисты всех затаскают и самого комбата на карандаш возьмут. Что он сказал?

— Если до Воронежа догоните эшелон, то он рапорт писать не будет, а если нет…

Сергей понижает голос так, чтобы Сашка его не услышал.

— Я тут кое-кого пообещал удавить, если эта история всплывет. Похоже, прониклись.

— Спасибо.

— Сочтемся, нам с таким командованием вместе держаться надо. Ладно, пошел я, загрузка тендера заканчивается, скоро поедем.

Мы тоже забираемся на ступени площадки вагона. Эшелон трогается. Едем мы молча. Вижу, что Сашка хочет что-то сказать, но не решается. Наконец, он не выдерживает.

— Простите меня, товарищ сержант, подвел я Вас. Я никогда больше…, ей богу. Вот Вам крест.

И он истово начинает креститься, на глазах у парня наворачиваются слезы.

— Бог простит, — автоматически вырывается у меня.

Некоторое время мы молча трясемся на тормозной площадке, продуваемой холодным мартовским ветром. Молчание опять нарушает Сашка.

— А вы верующий, товарищ сержант?

Даже не знаю, как ответить на этот простой вопрос и надолго задумываюсь. Золотой крестик на золотой же цепочке, аккуратно зашитые в потайной карманчик с внутренней стороны вещмешка – единственная вещь, которая осталась от прежней жизни. Носить их опасно. Ношение православных крестов здесь вообще не приветствуется, хотя никаких официальных репрессий к носящим не применяется, а у этого уж больно нездешний вид. Поэтому и спрятал я его подальше.

— Крещеный я. А что касается веры, то под артиллерийским обстрелом, Сашок, каждый во что-нибудь верит. Кто в бога, кто в судьбу, некоторые в свою счастливую звезду, а кто-то в теорию вероятностей.

Разговор надолго прерывается. Парень задумывается, крепко вцепившись в свою винтовку. Я тоже думаю и никак не могу решить, во что же я верю больше: в бога или в теорию. Дух-дух, дух-дух, дух-дух, дух-дух, неторопливо постукивают на стыках колеса эшелона, неторопливо везущего нас на юг.

Часа через два, когда мы уже окончательно замерзли, появились признаки приближения большого города – Воронежа. Сначала эшелон оказался на запасных путях большой станции. После небольшой стоянки, вагоны и платформы с нашей батареей отцепили и маневровый паровозик, потаскав нас, туда-сюда минут десять, наконец, подогнал их к разгрузочному пандусу. Стало ясно – Воронеж и есть конечный пункт нашего назначения, так что мы с Коноваловым легко отделались, но не думаю, что на этом наше наказание будет закончено, комбат придумает что-нибудь еще. А пока в вечернем воздухе звучат команды, расчеты убирают крепления техники и орудий, водители пытаются завести моторы своих ЗиСов. Завестись удалось не всем, неподвижную технику разгружают с помощью трактора. Только за идею оставить СТЗ и Петровича в батарее Филаткин мне должен, но он, видимо, об этом и не догадывается.

Ночь проводим в железнодорожном пакгаузе. Холодно, костры жечь запрещают. Народ пытается спать прижавшись друг к другу, переворачиваемся на другой бок по команде. Зато утром нас прилично кормят из прибывшей полевой кухни, прощай тыловая норма. По фронтовой норме красноармейцу в день полагалось девятьсот граммов хлеба зимой и восемьсот летом, сто восемьдесят граммов крупы, мясо, тридцать пять граммов сахара и сто граммов водки во время боев. Проблема была в том, что пока все положенное добиралось до солдатского котла, то на пути здорово сокращалось в весе и объеме – крали наши тыловики без зазрения совести, как только могли. Поэтому, чем короче была цепочка посредников между продовольственным складом и солдатской кухней, тем более боец был упитанным и довольным жизнью.

От повара мы узнаем, что попали в Воронежско-Борисоглебский дивизионный район ПВО, а именно в его западный сектор. Слово "западный" мне не нравится, насколько я помню, немцы до Воронежа дошли этим летом, но полностью взять его не смогли. То есть летом есть шанс оказаться на переднем крае, даже не двигаясь с места. Поэтому лучше бы мы попали в восточный сектор. Основу ПВО западного сектора составляет зенитный артиллерийский полк СЗА, в который и вливается наша батарея в полном составе. Едва мартовское солнце разгоняет утренние сумерки, в пакгаузе появляется незнакомый капитан, как оказалось, помощник начальника штаба полка. Сразу начинается суета, водители заводят машины, к машинам цепляют орудия, в кузова грузят то, что успели выгрузить вчера вечером. Наконец, когда суматоха немного стихает, раздается команда.

— По машинам!

Кроме всякого батарейного барахла, в кузове нашего ЗиСа лежит еще полтора десятка ящиков со снарядами, поэтому для расчета места остается совсем немного, ехать приходится стоя. Замечаю, что СТЗ Петровича сразу отстает, надеюсь, едем мы не очень далеко. Так и оказалось. Километра через четыре от городской черты, перед нашими машинами показалась автомобильная переправа через большую реку, как я понимаю – Дон. Наша куцая колонна останавливается метров за сто, не доезжая до нее. Справа и слева от дороги широкие поля укрытые подтаявшим снегом. Около переправы небольшая роща, вид которой греет мое сердце – бревна для землянок не придется возить издалека. Пока мы выгружаемся, подтягивается трактор со старшиной и его имуществом.

В последнее время я стал хорошим землекопом. Я могу копать и днем, и ночью. Могу копать штыковой, могу совковой и большой саперной тоже могу, только малой пехотной еще копать не доводилось. Я копал рыхлый белорусский песок, копал твердый российский суглинок, теперь копаю жирный воронежский чернозем. Сначала мы копаем позицию для батареи, потом каждый расчет копает свою землянку, потом мы копаем землянку для среднего комсостава, потом копаем землянку для санинструктора, землянку для старшины с его имуществом, потом отдельную землянку захотел себе комбат. Три недели мы копаем с утра до вечера, немецкие самолеты нас не беспокоят. Батарея уже готова вести огонь, но ни один немецкий разведчик пока не заходил в наш сектор.