Ослепительные дрозды (Черные яйца) - Алексей Рыбин

— «Праздные боги», — нараспев крикнул он в микрофон и отчего-то рассмеялся. Странный был этот смех, нехороший какой-то. — Инструментальная композиция.

«Блин, что он несет? Какая на хрен композиция?»

Григорович покосился на Бирмана.

Как не странно, администратор мероприятия сиял как начищенный пятак. На миг торжествующе глянул на Григоровича и снова, отвернувшись, стал жадно смотреть на сцену…

«Чудны дела твои, Господи», — подумал Григорович.

Леков начал играть. Ядрен батон, ну и техника. Искусственные флажолеты, несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?!

Каллоподия, церковный византийский распев, доводилось как-то слышать. Ага, а это… это он у «Битлов» попер, но переиначил… Опаньки! Сантана… Ну-ну…

Теперь парень приплясывал возле микрофонной стойки, тряся гитарой и заставляя микрофон выть.

Неистовый набор звуков, который Леков чудесным образом исхитрялся высекать из дешевой гитары начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из него одна-единственная мелодия — «Боже царя храни» из оперы «Иван Сусанин». Той самой. Которую композитор назвал «Жизнь за царя», а большевики переименовали.

Не доведя мелодию до конца, шизовый парень вдруг оборвал исполнение и неуклюже поклонился залу.

Что навсегда запомнится Григоровичу — это взгляд Бирмана. Странным он был, этот взгляд. Казалось, жил отдельно от покрасневшего потного лица, от рта с отвисшей челюстью, от мясистого, в лиловых прожилках носа. От всей мешковатой фигуры администратора, от его одышки, от вечного приторного запаха дорогого, но одновременно какого-то очень уж раздражающе-назойливого запаха одеколона.

— Дрозды, — устало сказал Леков.

— Чего? — крикнули из зала.

— Дрозды, — пояснил Леков. — Песня просто.

— Ну, давай, — отозвался невидимый в потемках хриплоголосый и, судя по интонациям, не очень трезвый зритель.

— А вы слыхали, как поют дрозды? — ехидно, словно принимая правила игры, спросил Леков у нетрезвого зрителя, словно найдя в нем единственную родственную душу.

Зал настороженно молчал. Не отзывался и тот, нетрезвый аноним. Притихший где-то в последних рядах.

— Не-е-ет, — широко улыбнувшись — Григорович, хотя и не видел лица Лекова, мог поклясться, что тот широко и нагло лыбится в зал.

— Не-е-ет, — повторил Леков и поднял руку. Помахал предостерегающе пальцем.

— Не те дрозды, — убежденно продолжил. — Не полевые.

В зале раздались смешки.

— А дрозды, — посерьезнел Леков и заговорил в манере лекторов общества «Знание». — Дрозды — волшебники-дрозды.

Сделал паузу.

Хихиканье в зале, кто-то робко свистнул.

— Волшебники, — строго повторил Леков, глянув в ту сторону, откуда раздался свист. — Волшебники, — совсем уже суровым тоном в третий раз произнес он — Дрозды. Певчие избранники России.

Ударил по струнам изо всей силы. Бешеный, моторный ритм.

— Йе-е-е-е, — дикий крик, шаманский танец вокруг микрофонной стойки.

«Да это же чистый панк-рок, — изумленно подумал Григорович. — Надо же… На одной акустической гитаре. А Бирман-то, что, совсем с ума спятил? Повяжут же всех… К едрене матери…».

Бирман улыбался и притоптывал ногой в такт безумному исполнению знаменитой советской песни.

Григорович не следил за тем, точно ли пропевается текст — было ощущение, что не очень, но это не играло ни малейшей роли. Должно быть, мир сошел с ума, если здесь, в Новороссийске, в двух шагах от Малой Земли оборзевший питерский гопник попирал самое святое — ту песню, которую космонавты берут с собой в космос. На каких носителях они ее берут, Григорович не знал, да и не задумывался над этим вопросом. Берут — и берут. Им виднее, на каких носителях. Видели бы космонавты, что творится здесь, на берегу ласкового Черного моря, в двух шагах от, мать ее так, той самой Малой Земли. Может быть, и к лучшему, что не видели. А то и в космос-то, глядишь, не взлетели. Напились бы за кулисами на радостях или с горя — как кого пропрет.

Вот и юмористы — Марк с Захаровым тут же пританцовывают. Ни на одних совместных гастролях не видел Григорович улыбок на лицах юмористов — ни Марк не улыбался нигде, кроме как на сцене для зрителя, ни Захаров. А тут пританцовывают за кулисами, лица сияют, покраснели оба — это же надо суметь, сделать так, чтобы юмористов от святого оторвать. У них в гримерке всегда после выступления две бутылки водки заряжены, наготове стоят, это одно из условий, которое они Бирману с самого начала поставили. И никто никогда не видел юмористов после их выступления за кулисами. Клали они на все. Морды мрачные, злые, молча проскользнут за занавесом, глянут презрительно на окружающих и в гримерке запираются. А сейчас — просто и не узнать их — ни Марка, ни Захарова. Помолодели каждый лет на тридцать.

Леков закончил играть и, не прощаясь, побрел за кулисы — опять став ниже ростом, опустив голову долу, волоча за собой сверкающую от натекшего на нее пота гитару.

— Ну что? — спросил он у Бирмана, поравнявшись с ним.

— Потом, потом поговорим, — быстро затараторил администратор. — Вообще, все нормально. Потом кое-что уточним…

— Ага, — вяло отозвался Леков и, не глядя больше ни на своего непосредственного начальника, ни на Григоровича, который скользнул мимо него на сцену с дорогущим «Гибсоном» наперевес, ни на юмористов, которые косили на молодого артиста подозрительно заблестевшими глазами.

— Молодой человек, — крикнул в спину удаляющегося в полумрак коридора Захаров. — Можно Вас на минуточку?

— Ну, — отозвался Леков бесцветным голосом, послушно застыв на месте и обернувшись на зов.

— Может, к нам зайдете? В гримерочку. А? — включился Марк.

Леков помолчал, посмотрел в потолок и печально произнес:

— Нет. Не могу.

Лекова никто не видел ни в гостиницах, в которых он жил в номере с Бирманом — Бирман-то носился по этажам, сообщал артистам о времени отъезда или о том, что концерт в Ялте снят, но вместо него образовалось два в Феодосии, один в Севастополе и, что самое приятное, небольшое, но очень выгодное выступление всей «агитбригды» в Симеизе для директоров окрестных партийных санаториев.

Бирман носился по гостиницам, Леков сидел взаперти. Появлялся только на концертах, минут за десять до своего выхода на сцену, уже привычно преображался, орал свои три песни — слух о неистовом исполнении «Дроздов» катился уже девятым валом впереди поездов, на которых переезжали с места на место именитые артисты и мгновенно исчезал.

«Атташе» Леков пел теперь только на закрытых вечеринках — Бирман строго-настрого запретил ему исполнять эту вещь в больших зала. Что до «Боже Царя храни» — на это администратор глаза закрыл. Ничего страшного, фрагмент классической оперы, как-никак. Сам-то он любил эту вещь, вот и сделал себе идейно невыдержанный подарок. Не все же, в конце концов, Лукашину слушать.

Марк и Захаров рассказали Григоровичу, который искусно завел с ними разговор вроде бы ни о чем и, в конце концов свел его на тему таинственного юного дарования, так вот они рассказали лидеру «Нарцисса», что сразу же после выступления Бирман засовывает парнишку в такси и отправляет в гостиницу.

Внутри «Нарцисса» творчество питерского рокера не обсуждалось. Члены «Нарцисса», оправдывая название группы, говорили либо о себе, либо о предметах неодушевленных — о гитарах преимущественно, своих), или почти неодушевленных — о водке, крымских винах, коньяке. Говорили и о том, в каком городе девушки милее. Степень одушевленности девушек была для музыкантов «Нарцисса» сопоставима со степенью одушевлености горячительных напитков, к которым относились если и не совсем, как к живым существам, но достаточно трепетно.

Зайцев, в этой связи, выдал однажды афоризм, чрезвычайно понравившейся Григоровичу и мгновенно взятый им на вооружение. Афоризм гласил: «Сегодня ты его пьешь, а завтра будешь им петь». Алкоголь, ведь, за сутки из организма не выводится, пояснил Зайцев недоумевавшему Арнольду.

— Ага, — сказал Арнольд. Задумался тяжко и, еще через три рюмки кивнул головой — Понял!

Григорович, хоть и не говорил вслух о молодом рокере, но чувствовал, что начинает ревновать к его творчеству. Уж больно круто принимал неизвестного парнишку каждый новый зал, уж слишком громко способен был кричать этот юноша, слишком хорошо играл на гитаре. Да и песни — Григорович всегда слыл в столице, да и во всей стране символом смутно ощущаемых, надвигающихся перемен, главным мастером социальных песен и человеком бесстрашным, рубящим со сцены правду-матку, не боящемся никого и ничего. А, вот, «Атташе», которую Леков пел на каждом из своих концертов, эта самая «Атташе», пожалуй, перевешивала по своей откровенности самые злые произведения Григоровича.