Темная материя - Юли Цее

Подавальщица разложила меню. Теперь пришел черед расставлять свечи, закрытые от ветра стеклянными стаканчиками. Сейчас, средь бела дня, они кажутся символами бесполезности. К магазину фототоваров подошел покупатель и постучал пальцем по клетке, в которой сидит попугай.

— Улыбку, пожалуйста, — произносит попугай.

Остальные бумаги в папке Шильф лишь бегло просматривает. Почерк Зандштрема ясно свидетельствует о том, как он устал. Краткая справка полицейского психолога содержит заключение, что Себастьян не страдает шизофренией. Группа, осматривавшая место происшествия, отмечает, что на следующий день после похищения машина была тщательно вычищена.

— Что желаете заказать?

Шильф опускает на стол бумаги.

— Материальчик для диалектиков, — бормочет он себе под нос.

— Как вы сказали? Вы — диабетик?

У подавальщицы выщипанные брови и раскосые глаза чистого зеленого цвета. Вероятно, она носит контактные линзы, которые должны придавать глазам ясный, всезнающий кошачий взгляд. Шильф невольно мысленно соглашается, что желаемый эффект налицо.

— Внимание! — произносит ара.

— Газету, пожалуйста, — говорит комиссар, — и кофе с молоком.

— Самое для вас подходящее, — говорит подавальщица. — Можно принести без сахара.

Официантка возвращается с газетой и высоким бокалом, в котором кофе и молоко чередуются слоями разного цвета. Она аккуратно кладет рядом с бокалом ложечку с длинным черенком, а сверточек с сахаром кладет в кармашек своей мини-юбки. Шильф не возражает, хотя предпочел бы кофе с сахаром. Он раскрывает газету. Заголовок во всю ширину страницы, выделенный красным фоном, гласит: «Мясники в белых халатах?» Огромный вопросительный знак немного смягчает безапелляционность высказывания. Официантка праздно стоит возле столика, наблюдая за группой туристов, которые, задрав голову, глазеют на башню собора. Под выделенным заголовком расположены крупноформатные фотографии поджарого мужчины в желтом спортивном трико. С серьезным выражением он выставил перед камерой кубок. Рядом — лысый врач в халате, который не успел полностью заслониться ладонью от зрителя.

— Как ни крути, это всего-навсего колокольня, — злорадно изрекает официантка и затем, неопределенным жестом махнув в сторону газеты, добавляет: — Чепуха все это.

— Что — чепуха? — спрашивает Шильф.

— Вот этот не убивал вон того, — говорит она, ткнув поочередно на ту и другую фотографию. — Вы, поди, не здешний?

— Мы с подругой живем в Штутгарте.

Шильфу хорошо знакомо такое выражение лица, с каким смотрят люди на выживших из ума старичков, которые что-то там плетут. Для него это ясный знак, что он на верном пути. Официантка кивает, высоко вскинув брови, и в оправдание своего затянувшегося стояния принимается вытирать со стола. Она делает это размеренными механическими движениями, которые не выходят за пределы заданного круга. Если уж быть совсем точным, то и попугай с нарисованной черной шапочкой тоже производит такое впечатление, как будто в голове у него ничего, кроме винтиков-шпунтиков, а группа туристов удаляется из поля зрения, словно ее увозят на транспортере. «Возможно, я среди них — последнее существо из плоти и крови, подумал комиссар», — думает комиссар. И занят расследованием преступления, совершенного в мире роботов.

— Но ведь у него же есть мотив, — говорит Шильф. — Наверняка этот врач знал о производимых над пациентами опытах и шантажировал этим главу отделения.

Подняв голову, он убеждается, что официантка действительно глядит на него подозрительно. Этот кошачий взгляд он ощущает на себе с отчетливостью физического прикосновения, особенно в области лба и висков.

— Полная чепуха, — упорно повторяет женщина.

— Почем вы знаете?

— Интуиция подсказывает.

Она тычет себя пальцем по пиратскому головному платку, и Шильф уважительно кивает: ведь в отличие от многих людей, которые думают, что интуиция располагается у них в районе диафрагмы и поджелудочной железы, эта женщина считает, что у нее она находится где-то в глубинах мозга.

— Такой, как вот этот, — поясняет она, ткнув накладной ноготь в наполовину закрытую физиономию Шлютера, — если уж за что возьмется, то либо сделает все как следует, либо и пытаться не будет. А тут несерьезная затея с железным тросом сработала как надо по чистой случайности.

Удержавшись от замечания относительно природы случайного, Шильф торопится поскорее задать следующий вопрос:

— И кто же тогда это сделал?

— Меня зовут Кодак, — произносит попугай.

— Агфа, — поправляет его Шильф.

— До чего же надоела эта животина, — говорит официантка. — Либо Шлютер кого-нибудь нанял…

Видя, что она погрузилась в размышления, Шильф невольно подумал, не кончилась ли у нее батарейка.

— Либо?.. — подталкивает он ее к ответу.

— Либо смерть вот этого вообще не имеет отношения вон к тому. Если желаете чего поесть, то у нас найдется что-нибудь и без сахара.

Она поворачивается и под ритмическое шлепанье пляжных тапочек механически размеренной рысцой удаляется к двери кафе.

«Им бы следовало загрузить на жесткий диск своих роботов словарь иностранных слов, — думает комиссар. — А в остальном они совсем неплохо работают».

— Внимание!

У Шильфа такое впечатление, что птица определенно хочет ему что-то сообщить. Задумчивым взглядом он изучает попугая, который с невинным видом грызет просяную соломку. Так ничего и не дождавшись, Шильф складывает свои бумаги и вынимает мобильный телефон. Позвонив в справочное железной дороги, он узнает, что первый поезд из Аироло прибудет только к одиннадцати.

2

В этом первом поезде из Аироло и едет Майка, чувствуя себя так, словно сидит в вагончике, который катает ее по «стране ужасов». Вагон потряхивает, словно он петляет по замкнутой трассе, а за окнами тянутся, сменяя одна другую, разные диорамы. Белые козы на фоне маслянистой зелени, одна коза то и дело поднимает и опускает морду. Скользят мимо гондолы фуникулера перед развернутой панорамой застывших горных вершин. Вот старичок, помахивающий топориком возле деревянной хижины. Упитанные коровки агитируют за политическую толерантность. В маленьких странах чудовищное кроется в деталях.

Когда Майка особенно счастлива или несчастна, она составляет списки. Есть список самых лучших дней ее жизни (на первом месте — ее свадьба), самых больших катастроф (единичные записи), главных успехов (открытие Галереи современного искусства), особенно неприятных ситуаций (перед самым открытием вернисажа новая уборщица выставила на улице целую кучу поломанных стульев). Майка ведет списки любимых блюд, надоедливых людей и заветных желаний. Ее память — это хорошо систематизированный каталог, в который архивариус заносит новые поступления. Почти обо всем, что ей встречалось на жизненном пути, она может точно сказать, как она это восприняла. Ведение списков — это ее собственный способ производить инвентаризацию своих воспоминаний. С прошлой ночи появился новый список, включающий загадочные телефонные звонки.

После того как звонок со стойки администратора переключили на телефон в ее номере, Майке потребовалась целая минута, чтобы распознать в раздавшемся оттуда сбивчивом бормотании голос своего мужа. Он так долго уговаривал ее во что бы то ни стало сохранять спокойствие, что Майка в конце концов впала в панику. Лишь после того, как она его хорошенько одернула, он поведал ей какую-то запутанную историю. Будто бы Лиама похитили, но он жив и здоров и находится в скаутском лагере. Завтра с утра Себастьян его оттуда заберет. Ей тоже лучше всего не задерживаться в отпуске, а сейчас же вернуться домой. Вообще-то, в этом нет особой нужды, но так лучше на всякий случай, а то мало ли что… Возможно, полиция захочет задать ей несколько вопросов.

Рассказ Себастьяна оборвался внезапно, как поврежденная магнитофонная лента. Когда оба замолкали, в трубке раздавался равномерный шум. Оскар как-то сказал, что вся Вселенная наполнена таким шумом. Но где-то еще Майка слышала, что такие помехи возникают, когда телефон прослушивается. На какую-то секунду ею овладела безумная мысль, что оба утверждения выражают одно и то же.

Когда она сумела взять себя в руки настолько, чтобы спросить, что же там, прости господи, стряслось, из трубки раздались такие звуки, как будто человек безуспешно пытается проглотить застрявший в горле комок. Себастьян убеждал ее поверить, что он говорит правду. Сперва он жалобно умолял, потом вдруг раскричался. Он, дескать, может позвонить Оскару. У того он найдет поддержку. Майкин испуг сменился злостью. Она потребовала, чтобы он прекратил это безобразие: нечего, мол, распускаться! Тогда он вообще перестал отвечать. Наконец она поняла, что он вот-вот заснет на том конце провода. Это испугало ее больше всего услышанного. Она сказала, что утром выедет во Фрейбург первым же поездом. Он принялся клятвенно заверять ее, что с Лиамом правда ничего не случилось, затем положил трубку.