Я иду искать. История третья и четвертая - Олег Верещагин

...Вадим и Ротбирт пробирались среди трупов и раненых к своей повозке. Сцены, которые они наблюдали почти равнодушно, могли бы показаться ужасными даже очень закалённым взрослым людям. Длинные рубленые раны промывали чистой водой и зашивали «через край» льняными нитками, причём сплошь и рядом раненый либо напевал либо как ни в чём не бывало разговаривал с кем-то — даже пострадавшие малыши (по меркам Вадима — дошколята!) боли ничем не выказывали. Атрапаны в белом тенями расхаживали среди раненых, быстро перерзая горло тем, кто уже не мог выжить и лишь мучился. Стрелы вытягивали из живых, как гвозди из доски — и нередко это делал сам же раненый!

Вдвойне страшно было видеть всё это ещё и потому, что большинство убитых и раненых обоего пола были молоды и красивы. Рухнет от бури старое, отжившее своё дерево — кто станет жалеть? Расступится молодой подлесок, выросший вокруг погибшего великана — и, глядишь, целая роща зеленеет на этом месте... Вырвет вихрь молодой крепкий ясень или гибкая стройная ива, не успевшие себя продлить в потомстве — и невольно опустится голова человека: что ж ты, ветер, натворил, будь неладен?!

А атрапаны ходили между костров и возов. Они твёрдо знали — мир за гранью всех примет, всех, кто пал сегодня, и даже мальчишке, для которого первый бой стал и последним, найдётся место в охоте Вайу, в свите Дьяуса... Нет, никто не торопится умирать. Но, если уж пришёл такой черёд — лучше умереть в бою, сражаясь за род, за славу предков, за жизни потомков. Только трус, недостойный удара мечом, цепляется за жизнь любой ценой.

Кое-где уже раздавались песни — там прощались с другом, а там восхваляли сражение; там мать утешала умирающего сына, а там считали перебитых врагов. Едва ли решатся хангары на третью атаку — отстанут, а утром и уйдём, чего...

Один-единственный раз мальчишки задержались. Около большущего воза паренёк лет тринадцати-четырнадцати со свежей повязкой на плече, приговаривая ласково, бинтовал повизгивающую овчарку. Сабля пришлась ей по крестцу, в умных карих глазах стыло страдание. Голову собаки держала на коленях всхлипывающая девочка на пару лет младше брата.

— Лучше будет добить его, — сказал Ротбирт, останавливаясь. — Хребет её перебили.

Мальчишка быстро вскинул загорелое враждебное лицо, смерил взглядом старших парней в помятой броне. Светло-серые глаза его сверкнули, он явно сдержал на языке злые слова и отвернулся.

— Потерпи, хороший мой... немножко ещё потерпи... — зашептал он псу.

— Пойдём, — Вадим потянул друга прочь, глядя на упрямую спину мальчишки. — Собака не твоя, чего в чужие дела лезть?

Ротбирт кивнул. Они отошли до речного берега, где народу была пропасть. По песку зашагали дальше.

— Скольких свалил? — нарушил молчание Ротбирт. Вадим ответил тут же:

— Одного латного, восьмерых простых. Не худо, а?

— Не худо, — согласился Ротбирт, — но у меня двое латников и семеро простых. А стрелами — не считал.

— Тебя на самом деле не Леголас[5] зовут? — пошутил Вадим. И продолжал, не обращая внимания на изумлённый вид друга. — Смотри, небо какое... плохое. Не ваши боги гневаются, случайно?

Ротбирт сразу понял, о чём говорит Вадим. Закат полыхал, как чудовищный кровавый костёр. А странные тучи обрисовали на фоне пожарища силуэт кракена — Чинги-Мэнгу жадно шевелил щупальцами, подбираясь к заходящему солнцу. Но Ротбирт передёрнул плечами:

— За что гневаться богам? А что до этого, — он махнул рукой, — их многолапый подавится Солнцем. Не по силам твари одолеть наших богов — самого Астовидату Расчленителя загнали они в подземелья, и уж солнце-то какому-то слизняку точно не отдадут! Нет, Славянин, — он положил руку на плечо Вадима, звякнул сталью о сталь, — солнцу бежать по небу до последних дней, и даже данвэ ничего не могут с этим поделать, — он сплюнул в песок. — А уж конца времён мы с тобой точно не увидим, даже если проживём сто раз по сто лет!

— А ты бы хотел столько прожить? — Вадим поудобнее перехватил шлем под мышкой. Ротбирт задумался и ответил словно бы нехотя:

— Не знаю... Не худо было бы и посмотреть, как и что там будет. Но, прожив такой срок, можно и разум потерять от увиденного и разлук. Представь — ты живёшь, а те, что рядом, уходят снова и снова... Нет, не хочу! — сказал он, словно рубанул. — Своё прожить с честью — и хватит, а там можно посмотреть и ту сторону, да и проверить, вправду ли так красивы Девы Ветра и так ли широки ворота у дома Дьяуса, как тут поют наши певцы...

— Вон повозка, — указал Вадим. — Чёрт, — сказал он по-русски, — до неё-то не добрались?!

— Да Эрна за наше добро целый отряд этих кривоногих кулаками перебьёт! — засмеялся Ротбирт.

Но Эрне, как оказалось, не выпало случая показать своё геройство — до повозки никто не добрался, зато немая проливала уже горькие слёзы, решив, что её благодетелей убили.

— Ничего себе, — расстроено сказал Вадим. Он терпеть не мог женских слёз, считал их признаком притворства и никогда не утешал ревущих девчонок, но... тут-то совсем другое дело, видно же. Ротбирт тем временем, сдёрнув кольчужную перчатку, погладил девушку по медным волосам, кашлянул, неумело буркнул:

— Ты... ну, мы ведь живы... Ты не плачь, а?

Девушка, улыбаясь сквозь слёзы, закивала. Показала жестом: «Хотите есть?».

— Лучше дай пива, если ещё осталось, — усмехнулся Ротбирт, кажется, сам смущённый своей нежностью.

Пиво ещё осталось. Только теперь мальчишки поняли, до какой степени хотят пить — до головокружения! Фактически с утра ни тот ни другой не притронулся к воде...

— Интересно, а кто сварил первое пиво? — Вадим вытер ладонью губы.

— Дьяус, — предположил Ротбирт, переведя дух. — Правда... — он задумался, — ...сколько я песен слышал — нигде об этом не сказано.

Напившись, они стали помогать друг другу стаскивать доспехи. Эрна сбегала к реке за водой, притащила две бадьи. Мальчишки хотели вымыться, а Эрна только головой качала, глядя на них. И русский, и анлас походили на бело-синих леопардов — пёстрые от синяков, ссадин, кровоподтёков...

Вадим нагнулся, упираясь ладонями в колени. Ротбирт, подняв бадью, выплеснул половину воды на спину друга — ахнувшая струя разбилась о лопатки и шею, скатываясь на землю, застыла в пыли серыми струйками и шариками. Вадим вздрогнул и захохотал, а Ротбирт начал равномерно лить на него остатки воды. Эрна тем временем кипятила в котелке травы для примочек.

— Тёплая вода, — сказал Вадим, разгибаясь и поводя плечами — шевельнулись под кожей бугры и канаты мышц. — Нагибайся.

И помедлил. Ему показалось на миг, что перед ним стоит и ждёт своей порции «обливалки» Олег... Относительно вымывшись, они снова влезли в одежду, хотя обоим непреодолимо хотелось слать.

— Пошли глянем, живы ли наши, — предложил Ротбирт, одёргивая вест.

Они снова зашагали мимо повозок, где уже налаживалась нормальная походная жизнь. Убитых лучше забывать сразу после того, как они убиты, иначе на войне просто сойдешь с ума.

Седой, как облако, старик, сидя у повозки, затачивал лезвие саксы. Вид у него был самый счастливый — очевидно, уже давно не выпадало такой драки. Мальчишки остановились возле него, и Вадим дружелюбно спросил:

— Многих прирезал, дедуля?

— Куда там, — прокаркал старик разочарованно. — Два десятка лет не сражался, состарился, всю сноровку отлежал! Одному костыль под коня вставил, — старик показал на рогатину, лежащую рядом — видимо, ею он пользовался вместо костыля, — он и навернулся, а я уж сверху насел и... — он стиснул сухие, но крепкие, здоровенные кулаки. — А уж второй-то меня мало не покалечил ещё раз, жопа Расчленителя! Да внучок мой младший его рогатиной в поддых — ничего, ладно получилось... Да и то сказать, — дед пригорюнился, — кому я на той стороне-то нужен, калечный? Пользы тоже... Нет, славяне рубиться были покрепче! — глаза старика молодо блеснули. — Как, бывало, заорут: «Рысь, Рысь!» Ну и мы им в ответ рявкаем, а после... Да-а-а, старый я стал, старый совсем...

— Худо, — роазочарованно вздохнул Ротбирт, подмигивая Вадиму. — А мы тебя, дед, хотели было к девушкам позвать.

— Сказано же — стар я по девкам бегать, — сердито ответил старик и задумался. — Вы вот что, — добавил он. — Вы ведите их лучше сюда.

Мальчишки переглянулись и захохотали.

Над лампадой взгляд приветный — то Господь глядит,Я до зорюшки рассветной не ложуся спать,Завтра милый друг в ворота постучитИ попросит плащ примерить-показать.

Как просил любимый: «Сделай ты мне белый плащ,Чтобы в странах чужедальних ты была со мной,Коли сделаешь с любовью да молитвою,Он в бою меня укроет, словно щит стальной.»

Я бы белый плащ да сделала, любимый мой,Только ткань моя стара да не белена,Вышью я цветов да дивных птиц по ткани той,Раз не может она стать как снег белая...

Вот пришел любимый утром — выношу я плащ,Он цветами да жар-птицами до пят расшит.Как накинул его милый так услышал треск,То под вышивкой волшебной серый холст трещит.

Подошел о мне любимый, в лоб поцеловалИ с дружиной воевати ускакал...

В дом вошла я, а с иконы взгляд — как острый меч,И Господь из-за лампады говорит:«На беду себе расшила ты цветами плащ!Не спасет он друга — будет друг в бою убит!

Коли вынесла б ему ты небеленый плащ,Как одел его бы милый да плечом повел,Вмиг бы стала та холстина будто снег белаИ с победою да славой он назад пришел!..»

Над лампадой взгляд как месяц — то Господь глядит,Я до зорюшки рассветной не ложуся спать,А во чистом поле милый друг убит лежит,А в груди его стрела басурманская!.. [6]

Вадим долго не спал в ту ночь. Ротбирт уже давно похрапывал; тихо, как мышка, спала Эрна — а он всё ещё лежал, глядя на рисунки чужих созвездий и огромные шевелящиеся звёзды в бездонном небе.