На все четыре стороны - А. Гилл

Лучший и, пожалуй, единственный способ по-настоящему увидеть Патагонию – это смотреть на нее из седла. Собственно, потому мы и приехали на ферму с несколькими тысячами херефордов[50], требующих постоянного ухода. Правда, с лошадьми у меня проблема: я их не люблю. Мало того, я питаю к ним глубочайшее отвращение, если только их не подают с жареным картофелем. Джигитовка не мой профиль. Я катался верхом дважды в жизни: один раз на зловредном пони, которому особенно нравилось кусать детей, а второй – чтобы написать статью о лисьей охоте. И мне хватило. Но вот после завтрака (очень хорошая яичница с ветчиной) англичанка, управляющая поместьем, – ее характер и манера поведения явно сложились под влиянием местного ландшафта, – швырнула мне двух парней и пончо и представила меня лошади, чье имя я тут же забыл. Я всегда забываю имена животных, но мы с ними квиты, потому что они тоже не в силах запомнить мое. Итак, я вскочил в седло. Ну не то чтобы вскочил и не то чтобы в седло. Вскарабкался, примерно как четырехлетний на верхнюю полку в поезде. Через полчаса случилась абсолютно неожиданная вещь: я стал получать огромное наслаждение. И понял, что ошибался: оказывается, я ненавижу не всех лошадей, а только английских. Эти, патагонские, скромны и элегантны, а поступь у них легкая, как у ночного вора. Кроме того, они ведут себя как автоматы. Вы едете, небрежно держа в руках поводья: потянули за левое – свернули налево, за правое – направо, за оба вместе – стоп. Такой, собственно, и должна быть верховая езда. У нас же, в Глостершире, за нее выдают какой-то мучительный аттракцион с ручным управлением, после которого у вас трясутся руки и ноги, а об ощущениях в мягкой части тела лучше умолчать. А еще аргентинские лошади не бегают рысью, что мне как раз по вкусу. Их время разгона от легкой трусцы до сорока миль в час не превышает пяти секунд.

Пасти скот – на удивление приятное занятие. Начинаешь понимать, что значит быть конным полицейским на матче в Челси: можно покричать «йех-ху-у!», и «яп-яп-яп!», и «пошли вон!». Разумеется, боль тоже есть – это оборотная сторона любого экстрима. Через два дня я чувствовал себя комфортно только в одном месте – в седле, что вполне меня устраивало, поскольку слезать я не хотел. Мы клеймили скотину, гоняли ее по полям, сгоняли в стада, а стада загоняли в загоны; я заарканил теленка с первой попытки, и лассо из сыромятной кожи чуть не оторвало мне руки. При желании всадники находят себе и другие занятия. Я взбирался на почти отвесные скалы из глинистого сланца, чтобы посмотреть кондоров – это такие огромные стервятники, парящие на ветрах, о которые можно опереться, – и посещал индейские захоронения в пещерах с абстрактной настенной живописью.

Тот, кто лишь мотался в седле по тоскливым суррейским проселкам, и не догадывается, что такое настоящая прогулка верхом. Кидаясь в кусты за добычей, ваш пес возвращается не с тощим кроликом, а с разъяренным броненосцем. Здесь водятся орлы и яркие скалистые попугаи, олени и рыжие ламы, существа исключительно неудачного дизайна. С вершин утесов несется огромное небо, отбрасывая узорные тени на панораму из вьющихся рек, полевых мышей, оврагов и травянистых склонов, – и все это обрамлено далекими, сверкающими белизной, головокружительными Андами.

Патагония – дитя с поздним развитием. Всерьез ее колонизировали только в конце девятнадцатого века; печальная череда индейских войн завершилась в 1903-м. Теперь Патагония похожа на североамериканский Запад двадцатых годов, это страна Джона Уэйна[51], но, слава богу, без самого Джона Уэйна. Вместо него здесь гаучо – последние настоящие ковбои. Потрясающие наездники и еще более потрясающие позеры. Их обмундирование великолепно, и я так увлекся этим маскарадом, что случайно встреченная нами компания английских отпускников приняла меня за наемного пастуха – первый раз в жизни я сошел в чьих-то глазах за маленького коричневого инку в седле.

К сожалению, время растворяться на фоне заката наступило чересчур скоро. Мне ужасно хотелось побывать в араукариевых лесах у подножия Анд, отогнать скот на высокогорные летние пастбища. Но пришла пора кого-нибудь убить.

Если вы привыкли стрелять дичь в Англии, то охота на голубей в Северной Аргентине покажется вам до неприличия сибаритским и необременительным занятием. Все происходит в знойный солнечный день; вы стоите в тени деревьев с мальчиком, который заряжает вам ружье и без устали потчует вас прохладительными напитками. Но самое главное отличие от Англии заключается в количестве птиц. Вам предлагают не двести и даже не две тысячи птиц в день – вы имеете неиссякаемый поток из миллиона птиц в день и либо становитесь первоклассным стрелком, либо принимаете решение переключиться на филателию. Изобилие не всегда открывает дорогу к мастерству. Попасть в этих голубей сложнее, чем в любую другую летучую мишень. Величиной они примерно с сойку – быстрые, как пули, увертливые, как вальдшнепы, и хитрые, как городские вороны. Выпархивают они не столько стайками, сколько цепочками. Под конец третьего дня – в эстансии был отличный массажист, но, пожалуй, среднее человеческое плечо больше и не выдержит, – моя средняя результативность при зубодробительном расходе боеприпасов в тысячу патронов ежедневно составила 25 процентов. Лучше, чем у наших военных летчиков, но гордиться все равно нечем.

Ландшафт здесь иной, чем в Патагонии: пышные равнины, гибрид заливного луга и болота, с торчащими кое-где чудными деревьями – омбу. Жарким днем мы взяли мешок с голубями и отправились на плоскодонке с мотором по лабиринту зеленых рек, вонзая крючки в грудь нашим птичкам и кидая их в воду. Развлечение вышло вполне идиотским: каждые десять минут мы радовались очередной поклевке и втаскивали в лодку очередную пиранью размером с крышку от урны, а потом с визгом, как истерические барышни, высвобождали снасть из ее психопатического рыла. Мне никогда не говорили, что рыбалка может быть такой, и я никогда не думал, что Аргентина может быть такой, – все это, конечно, лишний раз доказывает, что надо брать с собой в путь как можно меньше предубеждений. И только однажды при мне упомянули о Фолклендах, причем без всякой горечи и намеков на реванш. «Дурацкая война», – сказал человек. Действительно, дурацкая. На миг мы с ним почувствовали внутреннее родство – оба с континентов, давно перевыполнивших план по дурацким войнам. «Зато потом мы избавились от военных и от Галтьери, стали демократическими и обуздали инфляцию, с тех пор у нас сплошной подъем», – добавил он. Ну да, а нам достались аэропорт за миллиард фунтов в Порт-Стэнли и еще десяток лет с Маргарет Тэтчер. Наступила минутная пауза, потом мы оба рассмеялись. Если эту тему когда-нибудь поднимут снова, я буду на их стороне.

СЕВЕР

Лед и немного пламени

Исландия, март 2000 года

Почему при таком обилии созданных Богом земель сюда вообще кто-то явился? И почему, явившись сюда и оглядевшись вокруг, эти люди не развернули свою семейную ладью и не уплыли куда подальше вместе со всеми своими чадами и домочадцами? Какие угрозы, взятки, подкупы или пари могли заставить кого-то посмотреть на Исландию, цыкнуть зубом, покачать головой и сказать: «Ладно, поработаем как следует, купим занавесочки повеселее и тогда, пожалуй, сможем назвать это место своим домом»?

Первые люди осели здесь задолго до изобретения липучек, микропорки, конвекционных обогревателей и суповых пакетиков. Когда во всей Европе проживало столько же народу, сколько в теперешнем Барнсли, они могли поехать куда угодно. Они же были викингами, кто бы стал с ними спорить? «Участок у самого моря на Лазурном Берегу, Олаф? Пожалуйста, выбирайте».

Меня заманил сюда мой друг и коллега Джереми Кларксон – вылитый Эйрик Кровавая Секира[52] из Средней Англии. «Исландия – это (пауза, легкое понижение тона) самое чудесное место на земле». И вот он, я и Макак едем под зимней луной из аэропорта «Кеблавик» («Мы никогда не закрываемся») в столицу, Рейкьявик, где живет – я употребляю это слово просто за неимением лучшего – половина из 250 000 исландских душ. Раз уж я упомянул про Макака, объясню. Макаки – неизбежное зло, связанное с заграничными экспедициями, вроде пропавшего багажа, непостижимых уличных знаков и национальных праздников. На журналистском сленге Макаком именуется фотограф (макаки тоже норовят залезть повыше, бьют хрупкие вещи, и вам неприятно сидеть напротив них в часы кормежки).

Мы договорились встретиться в Хитроу в полдвенадцатого; Макак был там с пяти. Чего ему неймется? «Моя жена как раз летела из Таиланда, я ее уже полгода не видел». Как романтично. «Мы разводимся». Так-так. Внутренний голос не зря подсказывал мне, что с Макаком будут проблемы.

Рейкьявик крепко вцепился пальцами с побелевшими костяшками в скалы из черной пемзы над морским заливом. Это съежившийся, набычившийся городок из рифленого железа, раскрашенного в пломбирные пастельные тона, – под крутоверхими крышами прячутся очажки света и тепла, а улицы напоминают серые трассы для гигантского слалома. С одной стороны Северная Атлантика трупно-синюшного цвета, вызверившись на незваных пришельцев, лупит по их поселению белыми обмороженными кулаками. С другой тянется бескрайняя, хлещущая по лицу, колющая глаза пустыня – горы, расселины, ледники, гейзеры, головокружительные водопады и садовый комплекс, – которая изо всех сил пытается сдуть городишко, прилипший к ее подбородку. Середина острова не принадлежит никому: исландцы так и не придумали, на что она могла бы сгодиться. Всю тысячу лет они провели на берегу – сидят там и теперь, сгрудившись возле своих брошенных китобойных станций и рам для сушки трески.