Буревестник - Петру Думитриу

Рыбаки махнули рукой — ничего, мол, не поделаешь, нельзя так нельзя — и снова отправились в буфет.

Вечером старшины бригад — Емельян и другие — собрались на совещание с капитаном и Прециосу. Их было человек пятнадцать, самых различных возрастов, черных, как воронье крыло, или русых, как спелый пшеничный колос, бородатых и бритых, с глазами карими либо напоминающими цвет моря в штилевую или бурную погоду. Среди них был даже один рыбак в насквозь промокшей одежде, точно его только что вытащили из воды. Это был никто иной, как Ермолай.

— Что с вами, товарищ Попов? — удивился капитан.

У Ермолая были мутные, осовелые глаза и говорил он невнятно:

— Я… из кишки… обкатился…

Удовольствовавшись этим ответом, капитан продолжал начатую речь. Сидя в своем углу, Емельян трясся от душившего его смеха. Он знал, что Ермолая пришлось подставить под шланг и продержать некоторое время, пока холодная струя не привела его в чувство. Четыре человека едва с ним справились. Емельян не нуждался в таких энергичных средствах: водка никогда не бросалась ему в голову. Сейчас он сидел смирно, внимательно слушая инженера с консервного завода, и глядел на него, спрашивая себя, чем этот человек так огорчен. Он, конечно, это скрывает, но его, Емельяна Романова, который видал всякие виды, не проведешь, даже когда он хватил через край…

— … Принимая во внимание, что означает для снабжения трудящихся продукция рыболовной флотилии, товарищи, — говорил капитан, — нам бы следовало приступить к социалистическому соревнованию между бригадами…

Старшины бригад переглянулись. Один, с коротко подстриженной русой бородой, поднял руку. «Ага, — подумал Емельян, — коммунисты в таких делах всегда впереди. И обязательно Лука Егоров первым выступит. Посмотрим, как он на этот раз с матерым рыбаком, Емельяном Романовым, потягается…»

— Я, товарищи, — заявил Лука, — обязуюсь со своей бригадой дать за этот выход две нормы.

— А я, — сказал Емельян, — вызываю его на соревнование и обязуюсь превысить норму на сто двадцать процентов.

— Хорошо! — сказал капитан так же угрюмо, как и все, что он говорил до сих пор. — Кто еще просит слова?

Когда капитан записал все обязательства, выступил Прециосу, который неподвижно сидел несколько поодаль — хотя и за тем же столом, — с неизбежной, приклеившейся к губе папиросой, и моргал от дыма, евшего ему глаза.

— Товарищи! — начал он немного в нос. — Это соревнование должно показать высокий уровень сознательности нашего коллектива. Оно должно показать, товарищи, что мы строим социализм, что мы трудимся для народа! Мы, товарищи, преданы народу!

— Правильно! — одобрил Емельян.

— Нужно, товарищи, чтобы это соревнование не осталось только на бумаге! Нужно, чтобы оно дало конкретные, видимые результаты!

— Как это так: видимые? — заинтересовался Емельян.

— Стойте, товарищ Романов. Ваше слово впереди. Мы, товарищи, строим социализм…

Говорил он, по своей привычке, много и все то же самое. У капитана был более чем когда-либо подавленный вид. Емельян слушал и не понимал.

«Или я еще глуп, — думал он, — или голова у меня уже не такая крепкая, как раньше. Скверное дело. Если голова начнет слабеть, придется, пожалуй, водку бросить…»

Под конец, он все-таки не утерпел:

— Ну а как же, товарищ секретарь, насчет соревнования?

— Соревнование — ответил Прециосу, — должно быть конкретным, а не только на бумаге. Оно, товарищи, является методом…

Его перебил Лука — бригадир с бородкой цвета спелого колоса:

— Емельян спрашивает, какая будет проверка, то есть как его вести, это соревнование, чтобы оно, так сказать, не выдохлось…

— Этого, — ответил Прециосу, — не должно случиться.

— Мы сами знаем, что не должно и не хотим этого, но вопрос: как быть, чтобы до этого не допустить?

— В конце месяца вывесим результаты. Будет почетная доска. Имеются еще вопросы?

По тому, как были сказаны последние слова, все поняли, что задавать вопросы более не следует. Бригадиры встали и направились к выходу, толкаясь в дверях кают-компании с обитыми красным плюшем стульями, в которой происходило заседание. В открытые иллюминаторы дул бриз, играя занавесками.

На палубе расстались и разошлись кто куда.

— Слушай, Лука, — обратился Емельян к Егорову, — можешь ты мне объяснить, что оно значит это… как его… конкретное соревнование? Что он хотел сказать?

— Да я и сам, по правде говоря, не очень-то понял. Мы, значит, нажмем и будем держать счет, а остальное — его дело.

— У тебя записная книжка есть?

— Есть.

— И у меня есть. Будем записывать. Кто кого!

— Идет: кто кого!

Последние слова были сказаны, когда они уже спускались рядом по штормтрапу. Было уже очень поздно. Установленный на борту прожектор освещал море, казавшееся в его свете ядовито зеленым. Вне этой световой полосы все было погружено в беспросветную тьму.

Емельян прыгнул в лодку:

— Айда, выходим! — крикнул он в сторону куттера. — Гицэ, запускай мотор!

— Ну, как было? — спросил чей-то голос из соседней лодки.

Емельян рассказал про заседание, особенно напирая на то, что его больше всего занимало: почему так печален капитан и что хотел объяснить Прециосу про конкретное соревнование.

— Сколько дней зря потеряли, водку жрали, как свиньи напивались… — сердито ворчал Ермолай.

— Это ты напивался, про себя и говори! — крикнул Емельян. — А с этим что? Спит, что ли? — спросил он, показывая на лежавшего в лодке Косму.

— Нет… Не знаю, что с ним… — пробормотал рыбак, к которому обратился Емельян. — Может, болен…

— Ничуть я не болен, — пробормотал Косма.

— А если не болен, так берись за бабайки! — приказал Емельян.

Но Косма только повернулся на другой бок.

— Уж ты его оставь, — шепнул рыбак. — Не можется ему… Мало ли что…

«Вот и с этим что-то неладно», — подумал Емельян, надевая весла на кочета и отталкиваясь от железной громады парохода.

«Напиваются как свиньи, нет того, чтобы работать…» донесся до него ворчливый голос Ермолая.

«И этот до сих пор не очухался. Человек золото, а вишь, как его развезло… И что это с нами поделалось?» — недоумевал Емельян, орудуя веслами. Он был решительно не в духе: все сердило его, раздражало, но причины своего скверного настроения он не знал, не знал он и как быть, чтобы все снова пришло в порядок.

Моторист Гицэ подал ему конец и куттер, взяв их на буксир вместе с другими двумя лодками, исчез в непроглядной тьме. Вскоре огни «Октябрьской звезды» остались позади, а через два часа и вовсе исчезли. Емельян сидел на своей банке, прислушиваясь к тихому ропоту моря, и ночной бриз ласкал его огрубевшее лицо, на котором все заметнее становились следы прожитых лет. У этого рыбака был живой, ясный, проницательный ум. Он всегда чувствовал себя скверно, когда происходило что-нибудь, чего он не понимал, как теперь, когда Косма неизвестно почему валялся на дне лодки, когда целый рабочий день был потерян из-за заседания, которое ничего не разъяснило, а только, еще более увеличило путаницу, когда люди были чем-то недовольны и были даже произнесены неясные угрозы, — словом, когда вся рыболовная флотилия вела себя, как больной человек. «Что все это значит? — ломал себе голову Емельян, положив руки на колени. — Ну и дела у нас! Темнее ночи».

Вода тихо плескалась и хлюпала вокруг лодки; в северной части небосклона упала и погасла звезда. «И пускай себе падает!» — с сердцем подумал Емельян и даже обругал упавшую звезду, чтобы хоть на чем-нибудь сорвать накопившуюся злобу.

XXI

Лодки, рассыпавшись во все стороны, все еще бороздили ночное море, усталые мотористы на куттерах все еще напрягали зрение, стараясь разглядеть слабо освещенный компас и боясь сбиться с данного им курса, а на пароходе все уже успокоилось и спало, кроме вахтенных и рулевого.

Наверху, в штурманской рубке, старший помощник капитана Николау, как всегда лохматый и с папиросой в зубах, показывал на карте третьему помощнику Константину:

— Смотрите, куда нас отнесло за день. Ветра почти не было, зато течение здесь быстрое. Вам, значит, достаточно будет двух часов хода, держа курс сорок пять градусов, чтобы оказаться вот здесь. Поняли?

У штурвала неподвижно стоял Продан, ожидая отправления корабля. Николау пожелал им покойной ночи и пошел вниз.

Константин — это была его вахта — стоял, облокотившись на высокие релинги командного мостика и смотрел в бинокль, пытаясь обнаружить куттер № 301, который должен был показаться где-то на северо-западе. В этой части горизонта показалась сначала широкая лиловатая полоса с дрожащими сиреневыми тенями. Под нею и сливаясь с нею, сверкало металлическими отсветами бескрайнее море такого бледного бирюзового оттенка, что оно казалось бесцветным. Медленно тянулись часы вахты, занятые поисками слишком далеко зашедшего куттера и расчетом расстояния, покрытого дрейфующим судном. В рубке было тихо. Продан все еще стоял неподвижно у штурвала. Вокруг Константина, сколько мог охватить глаз, сонно колыхалось беспредельное, вольное, широкое море. Пароход с его палубами, рубками, машинами, консервным заводом и каютами, безмятежно спал. Внизу, у самого борта, смутно чернели продолговатые формы — лодки, доставившие улов на завод. На баке изредка оживали паровые лебедки, слышались крики, возвещавшие прибытие очередной бригады, которая выгружала новую партию рыбы. Но все эти доносившиеся снизу звуки казались далекими, заглушенными, бессильными нарушить великую, торжественную тишину моря.