Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923 - Максим Горький

Медлительно покуривая, Коля говорит:

— Какой я жених? У меня — чахотка…

— Разве я про то? — удивлённо восклицает Чмырёв. — Али ты не слушал? Я тебя в женихи не прочу, а так советую — поиграй, веселей будет! Им — всё едино…

Внизу, в городе, ещё не заснули — торопливо катятся пролётки по камням, хлопают двери. Слышится глухое сердитое рычание, тяжёлая возня, посвистывают пароходы на реке, кто-то шлёпает по воде широкими ладонями.

— Жалко мне их, Василий Лукич! — говорит Коля с тихой досадой. — Кабы можно, то есть если бы я был здоровый человек и распутный, то я бы со всеми ими связался — честное слово!

Печник добродушно смеётся.

— Со всеми? Ах ты…

— Ей же богу! С одной, с другой… Вот — пожалуйте! — семь любовниц в одном доме.

— Ну, смешной ты!

— Это ведь верно, я вижу — замуж им очень хочется! Природа требует послушания, на неё не цыкнешь, природа-то — не собака, сами знаете! А мужчин около них — двое, я да штабс-капитан Заточилов, а ему — пятьдесят, и робкий он…

— Добряга ты, Коля! — задумчиво говорит Чмырёв. — Доброму человеку — трудно жить!

Коля просто соглашается:

— Да, трудно! Если бы не мамаша, я бы уехал куда-нибудь. В Астрахань, например…

— Отчего — в Астрахань?

— Всё-таки… там — персиане!

— Н-да, персиане — другой народ…

— Мамаша очень стесняет меня. Конечно, у неё ноги отнялись и может она только салфеточки вязать, но меня — она связала удивительно. Из-за неё и реального не кончил я, из-за болезни мамашиной. И товарищей нет. Товарищ требует расхода, а я даже в библиотеку записаться не могу…

Чмырёв слушает, запустив пальцы в бороду; ночью борода его кажется грязной, как паутина. Внизу, по гладкой темноте ползёт большой чёрный таракан с огненными лапами, — ползет против течения масляной воды, оставляя за собою серую тень, и дышит искрами. В луга — далеко — выехали рыбаки, лучить рыбу, плавают в пустоте огни.

Звучит тихий голос:

— Ежели бы я был здоровый человек, то полюбил бы какую-нибудь очень тихую девушку, и лежала бы она у меня на коленях, а я бы ей рассказывал всё, о чём душа моя думает… Я бы с нею, знаете, стихами говорил обо всём, ей-богу, честное слово!

— Это — ничего, стихи девице всегда по душе, — одобряет Чмырёв вполголоса.

— Странно это мне, Василий Лукич, родятся люди, живут в беспокойстве и вопреки судьбе, а — к чему? Какой же смысл? Я думаю — каждая жизнь должна иметь свой смысл…

— Д-да! — говорит печник уверенно, как Братягин, но мягче, ласковее. — Верно, смысел не понять, расчёту — не видно! Вся эта улица наша — ни к чему, сгореть бы ей дотла!.. Лавочник — собака в душе своей, а говорит правильно: живут люди наподобие скотов! То есть — до чего я не люблю улицу эту, сказать не могу!.. Грязища, пьянство, распутство, ни тебе дети — при уходе, ни старики — в чести! А — бабы? Дотронуться нельзя! Всякая гулящая аккуратней живёт, чище держит себя… положим — у наших баб работа, а те… ну всё-таки жа! Надо жа себя маленько уважать… а то — в деревнях лучше живут! Там, брат, всё-таки…

Подумав, он добавляет:

— Там немножко жалости есть друг ко другу…

— Здесь — не жалеют, — соглашается Коля, снова зажигая папиросу, и круглыми глазами смотрит в чёрно-синюю глубину. — Надо мной — смеются, над вами — тоже…

— Смеются — не беда! Кабы умели! А ведь не умеют смеяться-та! Али смешно штаны с пьяного снять, рожу ему смолой намазать или, скажем, обругать человека? В чём тут веселье? Они, брат, не от веселья смеются, а от дикой своей скуки — вот что! Эх, не уважаю эту улицу, гори она дотла!

— И я не люблю, — снова соглашается Коля.

Оба долго молчат. Потом юноша тихо мечтает:

— Как только мамаша скончается…

Но печник безутешно прерывает его:

— С твоей душой, брат, тебе везде одинаково будет, душа у тебя — девичья…

Огонь папиросы, вспыхивая всё чаще, дрожит. Откуда-то из города, сверху, доносится пение, тихий плеск медных струн рояля — неясные, малознакомые звуки другой жизни.

— Я говорю ей, — вдруг начинает Коля, — что же вы, Надежда Измаиловна, на рояле не играете? А она — для кого же, говорит, мне играть? Для вас? Так вы в музыке ничего не понимаете.

— Ишь какая, — замечает Чмырёв, усмехаясь.

— Да. Они все такие. Очень злые и обо всём говорят прямо, даже стыдно слушать иной раз. Образование получили, а грубостей не презирают… А ведь верно — для кого играть?

— Нет, — говорит Чмырёв, — это не так! Всегда кто-нибудь найдётся, ты — поищи! Нет, браток, надо размышлять иначе. Человек должен жить сердечно, даже в церкви говорится: возводи сердце в гору! А мы его — в грязь, а то — прячем! Ты сердца не скрывай, эдак-та никакого соединения не будет.

Чмырёв говорит долго, с великим напряжением, но понять его трудно. Коля и не заботится об этом — не впервые слушает он запутанную речь, и ему тоже, как Братягину, иногда кажется, что печник говорит «юрунду». Но понимая, что за тёмными словами живёт какое-то доброе чувство к людям, к нему, Коля изредка сочувственно, как можно ласковее вздыхает.

— Да. Конечно…

— Ежели что строится, так оно — не зря. Это — надо понять, а без понятия — всё будет вроде твоих бесплодных девиц, все люди — бесплодные и больше ничего. Понял?

— Да, да…

— Следственно — надо доверять людям. Я не про наших, наши люди — пустяки, пустой народ, без ядра. А кто строит, тот дорого стоит…

В бесформенной русской душе медленно кружатся, путаются косноязычные мысли, это мысли — старые, христианские, заношенные миром, загрязнённые, но для печника они — новы, он считает их рождёнными его сердцем, они убивают его сон, беспокоя своей тяжёлой вознёй.

Иногда Чмырёв вздыхает, глубоко и тоскливо:

— Эх, кабы грамотен был я да кабы научен, доказал бы я все начала, ей-бо-о!..

Коротка ночь, — ещё недавно погасла заря вечера, и недавно лунный свет лежал на реке, размахнувшейся по лугам, а вот уже на востоке светлеет, и семь звёзд Медведицы потеряли свою яркость. Луна где-то сзади, над городом, река под тенью его черна и бархатна, а вдали — посветлела, и видно, как на рябой воде скользят лодки.

Тянет утренней свежестью, запах её победно заглушает едкие запахи улицы, и только теперь понятно, как они тяжелы.

В монастыре звонят к заутрене, Коля смотрит в небо и говорит, смущённо улыбаясь:

— Вот когда звон в лунную ночь, так мне кажется, что это по луне бьют…

— Жизнь наша недовольная, — ворчит печник, — улица эта — пропади она… Братягин, побей его бог… Грабитель! Ну — грабь, чёрт с тобой, да — не дави ты мне душу! А он — на душу наступает… Называются люди, туда же… Удивительное дело, до чего противно всё это душе, право…

Точно напевая забытую песню, Коля вполголоса, с напряжением лепечет, покачивая головой в аккуратной фуражке:

…Что час — то жизнь моя короче,И с каждым днём трудней она,Уже прошёл я путь мой краткийИ ничего в конце не жду!Так неразгаданной загадкойВ сырую землю я сойду.Я жил, как тень, средь серых теней,Во всем покорствуя судьбе,Умру — ни слёз, ни сожалений…

— Грустно говоришь, — перебивает печник. Коля сконфуженно и кротко извиняется:

— Да ведь это так только, для забавы…

Зябко передёрнув плечами, он приподнимает воротник тужурки и, глядя вдаль, молчит, губы его шевелятся, точно юноша считает угасающие звёзды, а Чмырёв бормочет:

— Ты — чёрной мысли не предавайся! Все помрём, тут хвастать нечем. Помереть и комар — мастер, а ты вот ухитрись поживи хорошо. Я те докладаю — строение…

Зацвела заря, высоко в зеленоватом небе озолотились края перистых облаков, светлые пятна ложатся одно за другим на половодье. Чёткие удары монастырского колокола так странно ясны, что, кажется, можно видеть в воздухе колебания их — сначала медная пыль звука летит облаком, густо и быстро, потом дымок её становится прозрачнее и пропадает, истончаясь до невидимого, до неслышного…

Пожар на Мало-Суетинской улице возник заполночь, после успенья, приходского праздника. Загорелось у столяров, в подвале двухэтажного дома скорняка Сычёва; огонь выметнулся из окон на улицу вдруг, точно всхлынул из недр земных, и сразу поднял ветхий дом с земли широкими красными ладонями.

Дом, переживший множество зимних вьюг, ощипанный морозами, оплаканный дождями, старчески закряхтел, греясь в пламени; затрещала, отскакивая, его обшивка, тёс, не однажды прокрашенный масляной краской; дом точно раздевался в огне, сбрасывая грязно-рыжие доски, в огненных языках и синих струйках дыма.

Лопались стёкла, издавая резкий звук, из тёмно-багровых окон высовывался подушками тяжёлый серый дым, а за ним — огонь, загибавший вверх красные цепкие лапы с острыми когтями.

Кто-то вышибал рамы верхнего этажа, в одном окне появился гробообразный чёрный сундук и упал сквозь огонь на улицу, в костёр тёса, наличников и ставен, горевший у стены дома. За сундуком в окно высунулась волосатая фигура в белой рубахе и тонким голосом крикнула: