Семья - Нина Федорова

— Глубокая преданность всегда трогает меня, — сказала Мать.

— Если б поручик Булат имел хотя бы половину тех чувств, какие привязывают к нему леди Доротею, они никогда бы не потеряли друг друга из вида, — сказал Петя.

— Аня?

— Я, — начала, заикаясь, Анна Петровна, — я думаю, что это — печальная история, но что в ней нет ничего необыкновенного.

— Лида?

— О, эта любовь прекрасна! Она чудесная, эта любовь! Они обязательно встретятся и будут счастливы.

— Хм, — сказал профессор, и этими звуками он выразил свое мнение, не добавив ничего более.

А вверху, в комнате миссис Парриш, Дима, занимался своими подарками. На руке у него тикали настоящие часы. Он ел бисквиты из коробки, выбирая их разного сорта, чтоб все перепробовать, потому что остальные он решил поделить между Матерью и Лидой. В промежутках между бисквитами он предлагал Собаке послушать, как тикают часы.

За последнее время миссис Парриш выказывала какую-то необычайную привязанность к Диме, почти не отпуская его от себя. Это началось со дня Бабушкиных похорон.

Он вернулся тогда дрожащий и заплаканный. Как он был жалок — маленький, с траурной повязкой повыше локтя правой руки. Он был очень утомлен и голоден. Тогда она прежде всего решила дать ему теплую ванну, потом накормить и уложить спать.

Когда он сидел в ванне, а она с намыленной губкой прикоснулась к этому худенькому и костлявому плечику — в ней произошло что-то почти страшное. Как долго, какие долгие пустые годы она не прикасалась к ребенку! В ней вдруг стихийно поднялась какая-то грозная атавистическая, доселе дремавшая сила. Человеческий детеныш! Животная сила — мать и дитя, — на которой основан мир, от которой зависит вся жизнь в мире, вдруг связала миссис Парриш с Димой. Она почувствовала вдруг, что он должен жить с ней, что он каким-то образом единственный для нее ребенок и что она готова жить для него и умереть, а врагов его грызть зубами, рвать ногтями, топтать. Все, что было в ней, принадлежало теперь Диме. И только после этого физического потрясения, когда она стояла, застыв неподвижно, а ее рука лежала на Димином плече, — вдруг теплой, сияющей, мягкой волной хлынула в ее сердце нежность. Ее сердце не дало и не получило подобной нежности в жизни, потому что эта нежность была полна отречения от себя, своих интересов, своего покоя — и стремила ее к Диме — укрыть, сохранить, защитить. Это человеческое чувство утопило в себе животный инстинкт, но смысл был тот же: ей нужен был Дима, и только он, чтобы жить, — и она была готова на все, чтоб его получить.

Наконец она могла выпрямиться, вздохнуть. Дима смотрел на нее удивленными и по-детски испуганными глазами. На плече его были красные следы ее пальцев. И вдруг миссис Парриш залилась счастливыми, все уносящими и омывающими слезами. Она обновлялась к жизни. И Дима, думая о Бабушке, вдруг тоже заплакал, но горькими слезами несчастного ребенка. И слезы его и ее, и вода, и мыло, — все это смешалось на губке, и миссис Парриш все мыла и мыла Диму этим составом.

В последующие дни она все старалась держать его около себя, приучая к своему обществу и сама ближе знакомясь с ним.

— Расскажи-ка мне о себе, Дима.

— О себе? Что рассказать?

— Как ты поживаешь?

— Я так себе поживаю. Ничего.

— Хотел бы поехать далеко-далеко? Путешествовать.

Он быстро поднял голову и весь как-то осветился интересом и радостью.

— Я очень, очень хочу далеко путешествовать. — И грустно добавил: — Только мы никуда не путешествуем.

— Хочешь поехать в Англию?

— Я хочу везде, где далеко.

— Тогда поедем вместе со мною в Англию. У меня там есть дом. В саду цветут розы. У тебя будут разные игрушки. Потом ты пойдешь в школу и начнешь заниматься спортом.

— Как Петя?

— Еще лучше.

— Кто купит мне спортивные туфли?

— Я куплю тебе все, что будет нужно.

— О, миссис Парриш! Тогда я очень хочу в Англию!

— Мы будем жить вместе…

— Возьмем Собаку?

— Возьмем. Мы будем жить умеете, вдвоем…

— Но, миссис Парриш, — вдруг сообразил Дима, — а все? Мы все поедем путешествовать с вами.

Миссис Парриш помолчала немного.

— Для этого у меня недостаточно денег.

— Билеты подорожали теперь?

— Да, билеты стоят дорого.

— А если будем торговаться? Мы займем немного места. И мы будем кушать поменьше. И мы все будем любить ваши розы и дом.

— Дима, это невозможно. Но если ты поедешь со мной, ты получишь хорошее образование, потом службу, и ты выпишешь — по одному — всю Семью.

— Сначала кого?

— Мать.

— А она не умрет до тех пор? Она говорит, что она уже старая. О, миссис Парриш, я так боюсь, так боюсь, что мы все умрем. Раньше я не боялся. Профессор говорит, смерть — ничего. Но как жалко Бабушку!

Он встал и подошел близко-близко к миссис Парриш.

— Я все немножко боюсь, — прошептал Дима, — что я сам умру. Атомы мои возьмут и распадутся. А вы знаете, как они похоронили Бабушку? Яма была глубокая и грязная, вся из земли, и на дне — грязная вода. Бабушку положили в холодную, грязную яму.

— Дима, забудь. Бабушка ничего не видела и не чувствовала.

— Но я видел, миссис Парриш. Бабушка любила, чтоб все было чистое, а гроб положили прямо в грязь. А она была добрая. Всегда у ней было спрятано немножко вкусного, чтобы дать мне, когда я плачу. Я такой худенький. Посмотрите, какая тонкая рука!

— Я буду тебя хорошо кормить. Ты не печалься, а подумай — поедешь ли со мной? Ты меня не боишься?

— Вас?! О, миссис Парриш, вы очень-очень хорошая. Я думаю, можно поехать с вами в Англию.

В начале января в пансионе № 11 появилась новая жилица мадам Климова.

Она была одной из тех русских, дам-эмигранток, которые никак не могут привыкнуть к ужасам жизни на чужой стороне.

2

Она не могла готовить обед, потому что от плиты у нее болели глаза. Она не могла стирать свое белье, потому что от этого болела спина. Она не могла долго ходить — вынуждена взять рикшу, — так как от хождения по ужасным китайским улицам распухали ноги. Но главным уязвимым местом было — «это бедное, несчастное сердце». По ее мнению, оно так нестерпимо страдало, потому что было слишком благородно для низкого существования. Оно также было слишком деликатно, чтобы переносить грубость людей, и чувствительно ко всему, что не стояло «на высоте» ее прежнего существования. Она хотела немного: мира, покоя, здоровья и, конечно, достаточно денег, чтобы жить, как повелевало это сердце. В тяжкой эмигрантской жизни чего можно требовать от нее? Живя с усилием, она могла еще навестить знакомых, поболтать немного, сходить в кино или провести ночь за маджаном [старинная китайская игра типа шахмат]— не больше.

Жила она на те деньги, которые ей посылала дочь Алла, балерина, которая, по словам мадам Климовой, стояла «на пороге славы». И если Алла еще не имела мирового имени, то причиной тому темная зависть и интриги других балерин, не стоящих и подошвы Аллы, но которые нагло «топчутся» там же. И вот Алла уже десять лет как «стояла на пороге», но в самый храм славы ей все не удавалось войти. Эти же десять лет мадам Климова проводила в лихорадочном ожидании письма, телеграммы — известия о том, что Алла «вошла», что она вышла замуж за одного из тех восточных миллионеров, о коих мир имеет только скудные сведения из газет, или — еще лучше — за одного из тех индийских принцев, у которых все еще «не счесть алмазов»… Почему бы и нет? Алла с балетной труппой путешествовала именно по Индийскому океану, это как раз в тех местах. И мадам Климова заранее примерялась к будущему триумфу, принимая решения, с кем она тут же перестанет раскланиваться, кому и как «даст понять», что она долго «терпела» подобные знакомства, но и ее терпению есть конец. Она обдумывала прощальный банкет в Тянцзине и приветственный там, во дворце Аллы. Титул «королева-мать» несколько старит, но пусть! Мадам Климова соглашалась с этим и уже в уме кому-то очаровательно рассказывала, что в ее семье женщины влюбляются и выходят замуж «ранней весной», и повинуясь этому «закону сердца», и она вышла, едва ей «стукнуло» 16. То же сделала и Алла, так что ей, "королеве-матери ", всего-то на всего 33 года, и если она и выглядит несколько старше, всему виною жестокие «испытания жизни». «Я падала с большой высоты», — добавляла она, намекая на свое аристократическое происхождение и на последовавшее «житье» в Китае.

Портреты Аллы во всех возможных вариациях почти полной балетной наготы украшали стены комнаты мадам Климовой. Мать показывала их с гордостью, но глядящему на Аллу было ясно, что ей за тридцать, и что она — не больше как третьестепенная балерина, в третьестепенной труппе, кочующей по Азии, и, главное, что Алла некрасива, чахоточна и несчастна. Последних обстоятельств ее мать никак не замечала. Упрямо она «творила легенду».

Другая легенда творилась уже самой Аллой, там, на островах. «Моя святая мученица мать» было содержанием этой легенды. За неимением иного Алла обожала мать. Она уже очень давно не жила с ней. Для легенды требуется приличное расстояние. Пространство и время окружили «страдалицу мать» ореолом святости. Для нее она танцевала. Это была великая жертва, так как в душе Алла была скромной и застенчивой женщиной, и если бы ее спросили, из всех профессий она выбрала бы быть няней или сестрой милосердия. Но мать сделала ее балериной, так как «розы разбросаны на этом пути». Алла стеснялась своих партнеров, своих портретов и танцев, но «святая мать» нуждалась в сотне долларов в месяц, чтобы «влачить» существование, и Алле приходилось их вытанцовывать. Конечно, с самого начала не было для нее никакой надежды отличиться на этом поприще, а с годами Алла опускалась все ниже. В минуты тоски она открывала медальон с портретом матери и нежно целовала его: «Все для тебя, дорогая!»