33 способа превращения воды в лекарство - Рушель Блаво

Всегда Ваша

Настя Ветрова.

Апрель 1945-го – было чему удивиться. Значит, Эдвард до самой победы продолжал вести исследования воды где-то вне гессенской лаборатории? Так хотелось поскорей получить резюме всех тридцати девяти его писем! Меж тем бумаги, которые давал читать нам Мессинг в ожидании полудня, еще не закончились. Уже ни слова не говоря, а бросая таинственные взгляды то на меня, то на Белоусова, то на ожидающего воскрешения Петровича, Мишель достал еще один лист, на котором мы прочли с внутренним трепетом:

Ипсилон Эдварда. Составлен Мишелем Мессингом сугубо на основании числовых показателей

В числителе данного ипсилона сосредоточены ключевые числа, связанные с письмами Эдварда из Азии, потому сама специфика этого построения зиждется на нумерологическом базисе функциональных критериев. Рамочная программа числовых рядов верхней части искомой дроби на начальной стадии временной шкалы дает десятиричную эквивалентную дате первого письма Эдварда из Азии: 21081943. Итоговая стадия временной шкалы по рамочной программе числовых рядов в той же части нашей дроби, таким образом, эквивалентна в самом финале дате последнего письма Эдварда из Азии (тоже в десятиричном коде): 20051945. Таким образом, числитель дроби ипсилона Эдварда представляет собой десятиричную конструкцию общего сверхсхемного ряда по структурированной прерывной модели: 21081943 – 20051945. Очевидно, что значение числителя в итоге сведется к разности между начальным и конечным рядами. В итоге числитель дроби ипсилона Эдварда будет равен 1029998. Несложно убедиться, что составляющие этот числитель цифры предельно космизированы, не исключая, кстати, и четных: 0, 2 и 8, поскольку две из них (2 и 8) располагаются на нечетных местах структуры; кроме того, 8 завершает всю модель, вынесенную в числитель; а 0 на второй позиции выступает как разделитель тотального ряда 1 – 2 и, вместе с тем, организует в сочетании с начальной единицей двоичный код (1 и 0), который по самой своей сути в любых сочетаниях (как структурированных, так и нет) выступает носителем космического позитива сугубо категориальной направленности вектора строго вверх под углом 90 градусов относительно любого рода плоской поверхности, отмеченной горизонталью в виде бесконечной прямой. Потому и не удивительно, что весь числовой десятиричный ряд верхней части искомой дроби ипсилона Эдварда конгруэнтен (а возможно, и тотально тождествен) не просто космическому позитиву, а космосу как таковому.

Знаменатель искомой дроби тоже, как и числитель, являет собой цифровой десятиричный, но всего лишь двузначный ряд, инициированный общим количеством азиатских писем Эдварда: 39. Более чем очевидна космическая природа этого ряда, где первая составляющая соотносится со второй, как квадратный множитель. Проще говоря, 3 умноженное на 3 и дает в итоге 9. Что, вне всякого сомнения, позволяет смело утверждать не только конгруэнтность данного числового десятиричного двузначного ряда космоса, но и тотальную тождественность.

Сама дробь искомого ипсилона выглядит так:

1029998/39

Не сложно вычислить числовой результат, который при округлении до целого оказывается равен числу 26. Общая направленность вектора этого десятиричного двузначного числа – строго вниз относительно любого рода плоской поверхности, отмеченной горизонталью в виде бесконечной прямой, строго под углом 90 градусов. Вербализовать данный вектор, эксплицированный числом 26, можно исключительно однозначно:

Ахвана – таков итог всего ипсилона Эдварда.

Эдвард = Ахвана?

Прочитав этот ипсилон, мы с Белоусовым переглянулись в недоумении. Александр Федорович нарушил молчание первым:

– Простите меня, дорогой Мишель, но думаю, что сейчас словесно оформлю вопрос, который назрел не только у меня, но и у Блаво. Дико извиняюсь за этот вопрос, но все же… Получается, что Эдвард – это наш Ахвана?

– И да, и нет, – ответил Мессинг и замолчал.

– Как это так? – не выдержал я.

– Очень просто, коллеги, – ответил Мессинг. – Ни в коем случае нельзя утверждать, что наш брахман-проводник и есть тот самый Эдвард из Гессена, курировавший научную составляющую тройки «Афанасий Никитин». Согласитесь, но достаточно взглянуть на Ахвану, чтобы понять его явно не арийское происхождение. И все же ключ к поиску Эдварда и его следов кроется как раз в личности брахмана, совсем недавно подвергавшего меня мучительным пыткам. Каким образом? На этот вопрос я пока не могу дать ответа, но направление поисков для меня более чем очевидно…

Кажется, все точки были расставлены. Нам оставалось ждать до полудня еще полтора часа, и Мессинг рассказал, что с ним произошло с того самого момента, когда Петрович и я оставили его с предателем-брахманом на развилке двух тропинок, одна из которых вела к Мертвому озеру и Живому источнику, а другая – к озеру Прошлого. Все эти события Мишель Мессинг зафиксировал потом в своем дорожном дневнике, фрагмент из которого я и привожу здесь.

Из дневника Мишеля Мессинга

И вот друзья мои ушли, оставив меня не одного, конечно, но один на один с тем, кому мы так опрометчиво доверились – с Ахваной. Тогда я ощущал себя в безопасности и спокойно предавался анализу ситуации, в которой не могли меня не ужасать факты, бросавшиеся в глаза всю нашу долгую дорогу от предгорного отеля до этой развилки двух дорог. Не мог не припомнить я, что элементарный жестологический и физиономический анализ с самого начала выдавал в этом Ахване лгуна. А что же мы? А мы баранами плелись за этим лжецом! И все же, все же, как бы опрометчивы ни были наши поступки, мы кое-чего достигли; и, уверен я, вот-вот еще достигнем.

Такого рода мысли владели мною, пока сидел я с пленником нашим у той развилки. По всей вероятности, уход в глубину мыслительной деятельности заслужил мне в итоге службу коварную. В какой-то момент я так задумался, что к стыду своему не заметил, как злонамеренный Ахвана высвободился из веревок и подкрался ко мне сзади. Помню я тяжелый удар в затылок, уже потому помню, что не сразу потерял я сознание, а еще успел подумать: как же это так случилось, что допустил я такую вот оплошность, повернувшись спиной к хитрому противнику…

Когда же пришел я в себя, то понял сразу, что находимся мы совсем не там, где нас оставили Блаво и Петрович, а где-то явно ниже того места. Значит, Ахвана перенес меня, а друзьям моим теперь придется время тратить на мои поиски! Я был связан теми же самыми веревками, какими совсем еще недавно был связан Ахвана. Но где же сам он? Признаюсь, что заметил я своего врага не сразу – только по мягкому шипению костра смог различить я настоящее местонахождение брахмана. Он действительно разводил костер чуть поодаль от того дерева, к массивному стволу которого я крепко-накрепко был привязан. Ахвана совсем не боялся повернуться ко мне спиной, бормотал что-то на непонятном мне языке и даже пел иногда уныло и на одной ноте. И как я ни пытался хоть чуть ослабить веревки, ничего у меня не выходило – так умело узлы на веревках были завязаны. Что было делать, как не предаваться размышлениям?

Подумал я тогда о том, сколь положение мое незавидно и сколь дела мои характером своим скорбны. Между тем помнил простую истину о том, что выход есть всегда; что выход есть даже тогда, когда его нет. Стал все взвешивать и несколько успокоил себя тем, что вскоре уже вернутся к той развилке Блаво и Петрович, поймут, что я пленен и что я где-то по близости. И придут тогда меня спасти. Но сколько продлится еще мой плен? Ответ на этот вопрос мог бы при желании дать Ахвана, но вступать в переговоры с ним совсем не хотелось. И только мысли грустные, печальные, даже тоскливые стали одерживать верх над моим природным оптимизмом, как на помощь мне пришел мой любимый поэт Василий Дмитриевич Лебелянский. Не сам, конечно, пришел, а стихами своими гениальными и уникальными. Вспомнил я одно стихотворение из его нетленного наследия, стихотворение, как раз и написанное по похожему поводу.

Однажды случилось так (а дело было в 1843 году), что незабвенный Василий Дмитриевич по навету попал в Варшавскую цитадель, знаменитую тем, что оттуда никто никогда не мог убежать – так толсты были стены в ней, так крепки замки и так внимательна охрана. Сосед оклеветал и без того несчастного поэта, сказав жандармам, что Лебелянский пишет в одну варшавскую подпольную газету пасквили на царя, подписываясь псевдонимом «Серый Гагаган». И действительно, под таким странным именем фельетоны, часто стихотворные, появлялись в нелегальной прессе Варшавы начала сороковых годов XIX века. Историки потом доказали, что Василий Дмитриевич Лебелянский ничего общего не имел с Серым Гагаганом. Однако тогда томился великий поэт и человек в цитадели по ложному подозрению целых семь месяцев – до самой амнистии, по которой его выпустили, взяв с нашего гения честное слово, что больше Василий Дмитриевич никаких стихотворных фельетонов на Государя Императора писать не будет. Но те месяцы, что пробыл Лебелянский в темнице, были страшны своим действием на тонкую психику поэта. Первые недели бедный Лебелянский от недостатка воздуха, от давящих стен, с трудом переносил невозможность двигаться, поскольку страдал крайней формой клаустрофобии. Но помнил великий поэт, что дан ему дар вечный и бесконечный, что дар этот не раз приходил на помощь ему в трудные минуты жизни, а потому и в казематах цитадели, испросив перо и бумагу, стал Василий Дмитриевич писать стихи, сам ритм коих обладал сверхъестественными способностями воздействия на того, кто прочтет их вслух или даже проговорит мысленно. И счастливым случаем почел я то, что некогда выучил самый яркий, на мой взгляд, стихотворный текст цитадельного периода творчества Лебелянского. Стихотворение это было озаглавлено согласно авторской интенции и рецептивной стратегии, входящей в эту интенцию. Вот он – аргумент в мою пользу в наших спорах с Блаво относительно заглавий как таковых! Название говорило само за себя: «Краткое послание всем, томящимся в неволе, на облегчение их участи». Мысленно весь этот текст прочел я, пока Ахвана возился с костром: