Афон и его судьба - Владислав Маевский

– Страшно и смотреть! – услышал я замечание одного из спутников. – А вот живут же там наши братья. До скончания своего века живут и подвизаются во славу Божию. А поглядишь, вот-вот оборвется в море их гнездышко!

Я молчал, слушая эти простодушные замечания моего спутника и продолжая в то же время, как зачарованный, смотреть на настоящее чудо Карули, многочисленные каливки которой по мере приближения нашей лодки вырисовывались все яснее на сером граните скал.

– Вот так они поднимаются туда на веревке, – продолжал монах. – Вы видите веревку? Вот, извольте приметить. Она правее черных камней тянется… По веревочке же им и пищу посылают, отшельникам нашим. У веревки на конце корзиночка, ну и кладут в нее проплывающие… Иные каливиты из этих гнездышек лет по десятку не выходят: так там и живут годами в посте и молитве.

Наша лодка остановилась у камня невдалеке от тропинки, ведущей к одному из древнейших скитов – Св. Анны, расположенному среди громадных нависших утесов. Мы вышли: я, мой провожатый и еще один монах, направлявшийся из Св. Пантелеимона тоже на Карулю. Знакомство с последним оказалось для меня особенно ценным: этот схимонах, отец Никодим, был учеником известного всему Афону карульского отшельника, иеросхимонаха Феодосия, которого я очень хотел повидать.

– Вот немного отдохнем на камешка х, а потом и двинемся с Богом! – приветливо сказал отец Никодим. – Понесу сухари своему старцу.

Только теперь я заметил, что с отцом Никодимом был некоторый дорожный груз в виде мешка с сухарями.

– Вы мне и свой чемоданчик извольте! – любезно предложил он, забирая последний и к нему присоединяя еще и большой зонтик моего спутника, иеродиакона Афанасия. – Мне подниматься туда дело привычное, а вам впервые все же будет трудновато.

И отец Никодим легко пошел вперед и вверх, перепрыгивая как коза с камня на камень и, по-видимому, не прилагая особенных усилий для достижения еще далекой от всех нас цели. А мы следовали за ним, но, о Боже, сколь отличным являлось это наше движение.

Солнце палило нестерпимо. Но укрыться от лучей его не было возможности: все было скалисто, раскалено. Останавливались мы с иеродиаконом Афанасием почти после каждых 10–15 шагов, иногда судорожно хватаясь за выступы скал, тяжело дышали и немало мешали отцу Никодиму, принуждая его невольно задерживать свой прыткий ход и докучая ему разговорами и расспросами. Но особенно тяжело было подниматься вверх моему тучному спутнику, беспрестанно утиравшему огромным платком свое лицо. Он положительно задыхался от трудности восхождения. Что же касается меня, то при каждой остановке я находил прекрасное средство почти немедленно забывать эти трудности: стоило мне обернуться – и тотчас же я делался созерцателем неописуемой красоты, все время находившейся за моей спиной во время хода. Позади меня было море с его зеркальной поверхностью вод, дремавших в волшебном полусне под золотыми лучами полдневного солнца. А над всем этим царством красок и света стояли громадные иссиня-темные прибрежные скалы, у ног которых играли и плескались прозрачные волны. Но плескались они тихо, как бы боясь нарушить царившую вокруг тишину этих удивительных мест.

А мы поднимались все выше и выше, оставаясь в полном неведении о том, куда вел нас неутомимый монах и где нам удастся остановиться на более продолжительное время. Но вот, вдруг раздался веселый и звонкий окрик нашего вожатого, показавшийся даже несколько странным по своей простоте в обстановке всего окружающего нас величия.

– Отец Дорофей! А, отец Дорофей! – прозвучало впереди нас. – Веду к вам дорогих гостей-землячков! Выходите-е-е!..

Наш отец Никодим кричал куда-то влево, в направлении к почти отвесному склону горы, находившемуся от нас уже совсем близко. Тропинка в это время свернула влево, и энергичный отец Никодим внезапно исчез за какими-то кустарниками, а через минуту до нас снова донесся его голос, вторично окликавший отца Дорофея. Но последнего так и не отыскали: по уверению отца Никодима, он пошел за «дровишками».

Передохнув, мы двинулись дальше. Тропинка взбегала все выше и круче, а повороты ее были все чаще и неожиданнее. И вдруг перед нами сразу открылась каливка, положительно как бы прилипшая к основанию громадной каменной стены. Отец Никодим, по-прежнему не обнаруживавший признаков усталости от восхождения, радостно стоял теперь перед наглухо закрытой дверцей каливки, наполовину скрытой под гирляндами какого-то вьющегося растения. Он взывал по-уставному, но никто не откликался изнутри.

– Видать, молится старец, – пояснил он. – Ну, да ничего, откроет. И он вновь постучал в глухую дверцу, повторяя обычную молитву. За калиткой послышались старческие шаги, прогремел отодвигавшийся засов – и вслед затем на фоне темного четырехугольника открывшейся дверцы появилось перед нами прекрасное лицо старца-пустынника, одно из замечательнейших человеческих лиц, какие мне приходилось видеть в жизни. Оно было чистым, открытым, обрамленным белыми, как лунь, волосами головы, с такой же белой бородой, ниспадавшей на ветхую монашескую ряску. Но что было самым замечательным, самым чарующим на этом светлом старческом лице – это лучистые и ясные глаза, которыми он как бы обнимал и привлекал к себе всякого приближавшегося. Привлекательна была и его добрая, детски ласковая улыбка, как бы озарявшая все вокруг каким-то нездешним тихим светом.

– Милости просим, дорогие гости! – прозвучал тихий приветливый голос. – Прошу вас… Входите с Богом!

Старец о. Феодосий

Это был прославленный афонский старец-отшельник, иеросхимонах отец Феодосий, в далеком прошлом воспитанник Казанской духовной академии и ее профессор. Впоследствии по глубокому духовному устремлению он удалился на Афон, а затем ушел в отшельничество на Карулю. Здесь, проводя время в посте и уединенной молитве, он не чуждался и богословских вопросов, углубляясь в них и ведя очень интересную полемическую переписку с выдающимися учеными богословами: митрополитом Антонием (Храповицким), профессором Н. Н. Глубоковским, Доброклонским, Титовым и др.

Я спустился в его крошечную, но чистенькую келийку и всецело погрузился в созерцание этого замечательного человека. Я старался понять отца Феодосия, присматривался внимательно и серьезно, боясь пропустить какое-либо его слово, какой-либо случайный ответ. И в то же время с истинным восхищением следил за его спокойными движениями и тихим светом его взгляда. И, делая все эти наблюдения, я вскоре убедился в одной непреложной истине: тихий и приветливый старец, отец Феодосий был человеком исключительным, необыкновенным, выходящим из ряда других людей по сочетанию тех добродетелей, какие так и излучало от себя все его существо, казавшееся таким простым и несложным. Чистота душевная и телесная, целомудренное сердце, непоколебимая и горячая вера во все то, во что должен верить истинный подвижник, детская простота и полное доверие к людям – все это выявлялось из слов и жестов старца. И не было никакого сомнения, что все добродетели отца Феодосия были прочно спаяны в одно прекрасное целое одним живительным цементом, а именно любовью о Христе, соединенной с незыблемой верностью православию.

Но старец приобретал свои духовные богатства ценой нелегкой. О его неусыпном трудолюбии, непрерывной молитве, полной нестяжательности, высокой степени воздержания в пище и совершенном отсутствии честолюбия много рассказывали в разных обителях Афона.

– Батюшка Феодосий Карульский – это вода в чистом озере, – сказал мне один из святогорцев. – Чистая вода с зеркальною гладью… Вот это и есть отец Феодосий. А небеса-то Божьи в этом зеркале и отражаются… Вот и все!

Удивительно мудрые сравнения можно услышать из простодушных монашеских уст.

В то время, когда я был увлечен первой беседой с отцом Феодосией, монахи заботливо хозяйничали на крошечной площадке, где под виноградным навесом вкопан был старенький столик. А вскоре, узнав о нашем прибытии, к пустынному приюту старца подошли его соседи: отец Досифей и отец Иоиль. Добросердечный и гостеприимный отец Никодим, ученик старца, деловито суетился под нависшей скалой над закоптелым и помятым самоваром, который вскоре и закипел, к удовольствию присутствующих. И мы стали пить чай под грозно нависшей скалой на крошечной площадке, где был сооружен виноградный навес над покосившимся столиком. Закусывали сухарями – обычной пищей местных подвижников. Было больше чем скудно, но в памяти сохранилась приятная беседа, какую мы вели сообща в те часы… Время летело незаметно. И, улучив минуту, я удалился с отцом Феодосием, посвятившим мне два часа для личного собеседования.

Каруля. Келии отшельников над морем

Не забуду я этого разговора, оставившего неизгладимый след в моей душе. Он касался исключительно вопросов моей личной жизни, но как хорошо понимал старец эту мою жизнь, протекавшую от него так далеко среди мирской суеты! Какие простые и в то же время мудрые советы преподал он мне из глубины своего афонского уединения! И тогда понял я, какое великое благо представляет собой для христианского мира подлинное отшельничество и старчество во Христе, каких духовных высот могут достигнуть его истинные и достойные служители.