Пятый крестовый поход - Сергей Евгеньевич Вишняков

ни день, так один из детей умирал, и это на глазах у матери! А госпоже фон Кассель хоть бы что! Здоровей здоровых была! А только всю семью схоронив, умом тронулась от горя да и повесилась. Вообще тогда половина замка вымерло от этой заразы.

Штернберг перекрестился и сотворил молитву об усопших. Он кусал губы, тер лоб, мучаясь от того, как ему сообщить такую страшную весть своему другу. Но вскоре понял, что, какие тут слова ни подбирай, все без толку. Ничем не смягчить такое горе. И в эти минуты своя собственная трагедия показалась ему несколько менее значительной.

Кассель ни плакал, ни рыдал, услышав от Штернберга о страшной участи своих родных. Это нельзя было назвать ни плачем, ни рыданием. Он выл. Негромко, но с такой бесконечной мукой и тоской, что сердце разрывалось от жалости у каждого, кто его слышал. Кассель закрылся от всего мира у себя в палатке и никого трое суток туда не впускал. Радость от писем у Штернберга и Данфельда сразу улетучилась, ибо каждый из них, гоня от себя эти мысли, все же представлял, что бы произошло с ними, узнай они такое.

Горе общего друга и письма из дому как-то еще более сблизили Штернберга и Данфельда. На следующий день после описанных событий, вечером, они вдвоем пришли к пристани и сели на берегу Нила, глядя на реку. Данфельд очень часто совершал такие прогулки. Он смотрел на корабли и мысленно уносился на них далеко, на север, к своей возлюбленной Хильде. Он завидовал тем, кто мог спокойно вернуться домой после ратных подвигов. Но его Крестовый поход еще не был закончен, Данфельд это прекрасно понимал.

– Все думаешь о моей сестре? – спросил граф.

– Да, конечно, о ней. Кроме нее, у меня никого нет.

– И ее у тебя пока тоже нет.

– Она всегда со мной, каждое мгновение. Мысль о Хильде позволяет мне выжить, дает силы бороться дальше, дождаться победы.

– Слушай, Данфельд, забудь все, что когда-то я говорил по поводу твоей, ну…

– Бедности, – закончил барон и, дернув ногой, ссыпал вниз с песчаного склона камешки.

– Именно так, – заключил Штернберг. – Забудь и уезжай к ней.

– Что так, граф? А как же великая идея похода? – с сарказмом произнес Данфельд.

– Я говорю – забудь! Уезжай, пока не поздно.

Данфельд посмотрел на Штернберга, тот не отрываясь смотрел на Нил.

– Я был глупцом, – тихо проговорил граф, а порыв ветра и вовсе заглушил его слова. – Каждому свое. Нельзя мерить всех людей по себе.

– О чем это ты?

– Я, как мог, удерживал рядом с собой брата, и вот… Он так хотел увидеть сына! Вырастить его. Уезжай! Смерть поджидает нас всегда, но здесь встретиться с ней проще, не осуществив того, что задумал. Пока не поздно, возвращайся к Хильде, Данфельд! Вы любите, друг друга – значит, будете счастливы.

– И все-таки, как бы мне ни хотелось, я не последую твоим словам, Штернберг. Я прислушаюсь к словам, сказанным тобой раньше. Без состояния я не смогу жениться на Хильде. Я остаюсь. От смерти все равно не уйти, если она суждена нам здесь, под Дамиеттой. Я верю – победа не за горами. А вот тогда – в добрый путь!

Штернберг ничего не сказал в ответ и все смотрел и смотрел на убегающую багряную дорожку волн от заходящего солнца.

– А ты, Генрих? – тихо спросил Данфельд. – Разве тебя не тянет домой? Неужели не надоели два года войны?

– Нет, Герберт. Я не создан для домашнего очага. Я с детства мечтал о Крестовых походах, дальних странах, войнах и славе. Как бы это сейчас по-мальчишески глупо ни звучало. Мы были как из одного теста – Лихтендорф и я. Нам никогда не сиделось на месте. Ума не приложу, как это меня еще удавалось заставить выучиться читать и писать? Однажды мы вдвоем убежали в Регенсбург. Ты спросишь, почему именно туда? Я и сам не знаю. Мне было тринадцать, а Лихтендорфу шестнадцать, и он, как старший, казался знатоком всего и вся. Он сказал, что в Регенсбурге намечается турнир, правда, когда мы добрались до города, турнир уже давно закончился. Зато там я впервые познал женщину!

– Ха! Вот как! Интересно!

– Да, Лихтендорф сказал, что знает в городе все бордели. Он часто бывал в Регенсбурге с дядей и, видимо, с ним, за компанию, совершал приятные прогулки в дома продажной любви. А когда мы вернулись через месяц домой, отец мне ничего не сказал, не поругал, не избил за ослушание. Он сам был таким. Я отца-то впервые увидел в шесть лет. Он все по турнирам да по походам пропадал. Так что он меня прекрасно понял. Отец остепенился только после рождения Хильды, да и то, не менее двух раз в год на несколько недель куда-нибудь уезжал. А мать все ждала и нас воспитывала.

– А когда все закончится, когда падет Дамиетта, что ты будешь делать? – спросил Данфельд.

– Ну, тогда наверняка сразу двинемся на Иерусалим! Наш император Фридрих к тому времени все-таки уж соберется исполнить свой обет.

– А после?

– После? Не знаю. Может, отправлюсь еще куда-нибудь. Мало ли мест на свете?

– А по дому не тоскуешь, Генрих? По матери с отцом?

– Ну почему же? Конечно… Бывает. Всему свое время. Есть время воевать, есть время тосковать по дому, но нет времени туда возвращаться! Сколько еще можно пройти!

В течение весны, с марта по май, много немецких, итальянских и французских крестоносцев покинуло лагерь под Дамиеттой и вернулось домой, но на их место постоянно приходили новые и новые толпы, жаждущие крови и победы.

А тем временем Аль-Камиль начал работы по перекрытию фарватера Нила огромной дамбой. В дамбу для прочности были заложены корабли. Однако вскоре она не выдержала напора воды и развалилась. В лагерь Аль-Камиля прибыли подкрепления из города Хама, но это никак не улучшило положение осажденных горожан Дамиетты. Огромный город находился на краю гибели. Голод его убивал.

Было раннее утро. Нил розовел в лучах восходящего солнца. По берегу ехали трое всадников. По плащам и сюрко черного цвета с белым крестом в них явно угадывались госпитальеры. Они двигались молча. Шлемов на их головах не было, и на лицах четко отразилась проведенная без сна ночь. Это был патруль. Рыцари направлялись к Дамиетте.

Ночью один из братьев, еще совсем юнец, только год, как вступивший в орден, самовольно покинул общую палатку, где спали еще десять рыцарей, и скрылся в неизвестном направлении, никому ничего не сказав. Впрочем, его исчезновение не