Пятый крестовый поход - Сергей Евгеньевич Вишняков

воинами, постоянно заглядывая в лицо. Но видеть смерть, творить смерть и чувствовать ее на себе не одно и то же. Генрих знал, что все может оборваться, погрузиться в вечный мрак в одно мгновение. Однако за два года войны смерть стала привычной, как солнце, воздух, пища, вода. Ее почти перестали замечать, как нечто страшное и потрясающее. А вот теперь она перестала быть чем-то отвлеченно-обыденным, она стала Конрадом. Возможно, если бы он погиб в битве, утрата не казалась бы такой огромной. Случившееся в один миг ударяет обухом по голове, а если непоправимое развивается медленно, но неотвратимо, то это словно громадный пресс, давящий и давящий каждую секунду, не переставая.

Зигфрид, не отрывая глаз от Конрада и продолжая гладить его голову, вспоминал всю свою жизнь, которую провел с семьей Лотрингенов. Все было в ней – и радости и горе, и победы и поражения. С графом Людвигом он вырос, стал рыцарем, вместе воевал, покорял сердца женщин, но случилось так, что своей семьей Когельхайм так и не обзавелся. Для себя ему мало что было нужно – крыша над головой да еда, а верный конь, меч и слава у него были. Но время шло, и все стало восприниматься по-другому. Некому было передать свой меч и доброе имя и рассказать о временах славы. И всю свою нерастраченную отцовскую любовь Зигфрид передал воспитанникам – Конраду и Генриху. Граф Людвиг отдал их ему на воспитание, когда мальчикам было по пять лет. Они выросли у него на глазах. Проводили с Зигфридом целые дни, слушали его рассказы, затаив дыхание, поверяли ему все мысли и сердечные тайны. С отцом, вечно занятым делами графства, они общались только за столом и вечером, когда приходили пожелать родителям добрых снов. Зигфрид гордился братьями, ибо воспитал их истинными рыцарями – справедливыми и великодушными, храбрыми и честными.

И вот теперь Конрад умирает. Часть души Зигфрида умирает вместе с ним. Старый рыцарь плакал. Слезы текли по его морщинистому лицу, теряясь в густой бороде. Он плакал беззвучно, одними глазами, но что творилось в душе, никому не дано было знать. Зигфрид терял сына.

Воспоминания о детстве, да и вообще обо всем, что связано с братом, душили Генриха, но он старался отогнать их прочь, зная, что для них еще время не пришло. Воспоминания уместны тогда, когда все уже прошло, но Конрад еще жив. Поэтому воспоминаниям в эту юдоль скорби врата пока закрыты. Прочь, вестники прошлого! Настоящее еще здесь!

В тупом оцепенении, почти без сна и пищи, притрагиваясь только к воде и никого не пуская внутрь шатра, Генрих и Зигфрид провели у ложа Конрада долгие семь дней. Весь мир сузился для этих несчастных до одного человека. Им стало безразлично и дело Христово, и сам Иерусалим, и страшное поражение, нанесенное крестоносцам через несколько дней после Вербного воскресенья, когда из-за отсутствия согласованности и плохой дисциплины погибло несколько тысяч христиан, а король Иерусалимский едва спасся от пущенного в него «греческого огня». Все это было за тонкой матерчатой стенкой шатра. Там жизнь билась со смертью, а здесь смерть еще не наступила, но не было уже и жизни.

Ближе к вечеру на седьмой день, когда Штернберг и Когельхайм забылись мимолетным сном, Конрад пришел в себя. Он повернул голову, увидел брата и позвал его. Генрих мгновенно вскочил, будя Зигфрида. Слезы радости брызнули из глаз обоих.

– Хвала Иисусу! Ты жив! – воскликнул Генрих, падая перед братом на колени.

– Господь услышал мои молитвы! – прошептал, возведя очи горе, Зигфрид.

– Что случилось? – спросил слабым голосом Конрад. – Мы победили? Мост отстояли?

– О Конрад! Ты истинный рыцарь Христа! Даже в такую минуту ты думаешь о священной войне! – сказал Генрих. – Да, мы победили! Мост отстояли!

– Конрад, скажи, тебе лучше? – спросил Зигфрид.

– Я ничего не помню. Что произошло? Я спал?

– Если это можно так назвать. Ты был без сознания семь суток.

– Что??? – Конрад попытался подняться и не мог. Ни ног, ни рук своих он не чувствовал. Жили еще только грудь и голова, а все остальное забрала болезнь. Граф опустил голову на подушки и облизал сухие, запекшиеся губы. Он все понял.

– Скажи что-нибудь, брат, не молчи! – Генрих наклонился к больному и потрогал его лоб. Он был горячим.

– Я не чувствую своих конечностей, – выдавил Конрад, уставив пустой взгляд в купол шатра.

– Зигфрид, скажи, чтоб Ганс сбегал за Эйснером. Нет, лучше идите и разыщите его вместе. Так будет быстрее.

Когельхайм немедленно пошел исполнять приказание и, выходя из шатра, еще раз взглянул на своего несчастного воспитанника и улыбнулся ему. Конрад, провожавший Зигфрида взглядом, попытался улыбнуться в ответ, но у него получилась только гримаса боли.

– Ты плохо выглядишь, Генрих, – сказал Конрад. – Ты что, совсем не спал? Все семь дней сидел рядом со мной?

– Да, конечно! Разве могло быть по-другому?

На впалых глазах Лотрингена выступили слезы.

– Что со мной произошло? – спросил он.

– Ты заболел и во время боя потерял сознание. Мы вынесли тебя из той мясорубки – я, Зигфрид и Ганс.

– Гм… Мне совсем худо, Генрих. Я тела своего не ощущаю, и сил совсем нет даже говорить.

Штернберг сжал ладонь брата. Она была какой-то безжизненной.

– Ты поправишься… – выдавил он.

Конрад ничего не ответил и только долгим и нежным взглядом смотрел на Генриха.

– Я видел сон. – Вдруг необыкновенно громко сказал Конрад.

– И что же ты видел в нем, брат?

– Я видел нашу мать. Она все время обнимала меня и плакала, а я не мог понять, почему. Во сне я был совсем мальчишкой и просил маму позволить мне пойти погулять на двор, где ты и Лихтендорф играли в крестоносцев. А мама не пускала меня и все время целовала.

Генрих не нашелся, что сказать, и молчал. Умолк и Конрад. Братья смотрели друг на друга, и взгляд этот нельзя было передать словами.

– А еще я видел своего сынишку – Фридриха! – Конрад вновь попытался улыбнуться, но у него поучился лишь оскал. – Он играл в кроватке и смеялся, а рядом сидел соловей и пел. Генрих, укрой меня чем-нибудь, мне холодно.

Штернберг набросил на одетого в штаны и нижнюю рубашку брата одеяло и всю другую одежду, которую нашел в шатре.

– Так лучше?

– Да.

– Знаешь, о чем я думал?

– О чем, Конрад?

– А я ведь умираю.

– Нет, что ты! Ты пришел в себя – это хороший признак! Ты поправишься! Не скоро, но поправишься! Эйснер говорил…

Казалось, Конрад не слышал слов брата.

– Умирать-то как не хочется! – почти крикнул он. – Сына не