Азиаде - Пьер Лоти

– Азиаде, – говорю я, – расскажи мне что-нибудь о своем детстве, расскажи о старом учителе в школе Канлыджи.

Азиаде улыбается и ищет в памяти какую-нибудь новую историю, примешивая к ней недавние размышления и причудливые отступления. Самые любимые из этих историй – те, где колдуны играют главную роль; они же и самые старые, наполовину исчезнувшие из ее памяти.

– А теперь ты, Лоти, – говорит она, – продолжай; мы остановились на том, что тебе исполнилось шестнадцать лет…

Увы!.. Все, что я говорю ей на языке Чингиса, на других языках я говорил и другим! Все, что мне сказала она, другие говорили мне до нее! Все эти бессвязные слова, восхитительно безрассудные, чуть слышно произносимые, и до Азиаде повторяли мне другие!

Подчиняясь очарованию других молодых женщин, память о которых умерла в моем сердце, я любил другие страны, другие края, другие ландшафты, и все это прошло!

С другими я тоже тешил себя мечтой о бесконечной любви. Мы клялись друг другу, что, после того как мы предавались любви на Земле, мы и покинем ее вместе, пока в наших жилах еще будет биться жизнь, мы ляжем в одну могилу, чтобы наш прах смешался навеки. И все это прошло, стерлось, рассеялось!.. Я еще очень молод, но уже о многом забыл.

Если существует вечность, с кем начну я жить сначала? Будет ли это с ней, малышкой Азиаде?

Кто мог бы отделить в этом необъяснимом экстазе, в этом разрушительном опьянении то, что идет от страстей, и то, что идет от сердца? Возвышенное ли это стремление души к небу или слепая мощь природы хочет снова зарождаться и снова жить? Вечный вопрос, который ставили перед собой все, кто жил, хотя ставить его перед собой снова и снова – значит заниматься пустой болтовней.

Мы почти верим в нематериальный и вечный союз, потому что любим друг друга. Но сколько тысяч людей, которые верили на протяжении тысяч лет, поколение за поколением, сколько людей любили друг друга и, озаренные надеждой, уснули вечным сном, поддавшись обманчивому миражу смерти! Увы! Через двадцать лет, а может быть и через десять, где будем мы с тобой, бедняжка Азиаде? Будем ли мы покоиться в земле – неведомые останки бренной жизни? Сотни лье[114] будут разделять наши могилы – и кто вспомнит тогда, что мы любили друг друга?

Придет время, когда от любовных грез ничего не останется; придет время, когда мы оба затеряемся в глубокой ночи; когда все, что было нами, исчезнет; когда все сотрется, все, включая наши имена, выбитые на надгробьях.

Маленьких черкешенок и тогда будут красть и покупать для гаремов Константинополя. Заунывное пение муэдзина будет оглашать тишину январского утра – однако нас оно уже не разбудит!

Путешествие в Ангору,[115] кошачью столицу, было задумано давно.

Я получил от своих начальников разрешение на поездку, действительное в течение десяти дней, при условии, что я не ввяжусь ни в какую неблаговидную историю, которая потребовала бы участия посольства.

Компания была сколочена в Скутари в ясный день; дервиши Риза-эфенди, Махмуд-эфенди и многие наши друзья из Стамбула решили участвовать в экспедиции; в нее включились также несколько дам-турчанок и их слуги; с нами было много багажа.

Живописный караван двинулся по длинной кипарисовой аллее, пересекающей громадные кладбища Скутари. Местность эта отмечена мрачным величием; с холмов открывается несравненный вид на Стамбул.

По мере того как мы углубляемся в горы, снег все больше и больше затрудняет наше движение. Становится понятно, что меньше чем за две недели до Ангоры нам не добраться.

Через три дня я принимаю решение распрощаться со своими компаньонами; вместе с Ахметом на двух лошадях мы сворачиваем на юг, чтобы посетить Никомедию (Измит) и Никею, древние христианские города.

От этой первой части нашего путешествия в памяти осталась мрачная и дикая природа, холодные родники, глубокие лощины, поросшие дубами, бересклетом и рододендроном. Все слегка припорошено снегом и освещено зимним солнцем.

Переночевали мы на безымянном постоялом дворе.

Постоялый двор в Мюдюрлю показался мне весьма примечательным. Мы прибыли туда ночью и поднялись на первый этаж в задымленное помещение, где уже спали цыгане и вожаки медведей. Это была громадная закопченная комната с таким низким потолком, что двигаться по ней можно было только пригнув голову. Сервировка стола состояла из большого котелка, где в густом соусе плавало нечто непонятное. Котелок ставится на пол, и все садятся вокруг него. Единственное полотенце длиной в несколько метров обходит по очереди всех гостей.

Ахмет заявил, что лучше погибнуть от холода на улице, чем спать в этом грязном притоне. Однако через час, продрогшие и изнуренные усталостью, мы легли и заснули глубоким сном.

Проснулись мы еще до рассвета и отправились к роднику, чтобы на пронизывающем ветру вымыться с ног до головы прозрачной родниковой водой.

На следующий вечер, уже в темноте, мы прибыли в Измит. У нас не было паспортов, и нас задержали. Однако местный паша оказался так любезен, что выправил паспорта на месте, и после долгих переговоров нам удалось избежать ночевки в караульне. Наших лошадей, однако, увели на ночевку в специально отведенное место.

Измит – большой турецкий город, достаточно цивилизованный, расположившийся на берегу великолепного залива; торговые кварталы оживленны и живописны. Жителям запрещено показываться на улице после восьми часов вечера, даже с зажженным фонарем.

Я с удовольствием вспоминаю проведенное здесь утро, первое утро весны, когда солнце на ясном синем небе уже греет вовсю. Вкусный завтрак возвратил нам веселье и бодрость; наши бумаги в порядке, и мы поднимаемся к мечети Оркана по узким, поросшим травой улочкам, крутым, словно козьи тропы. Летают бабочки, жужжат насекомые, птицы воспевают весну, ветерок ласкает лицо… Старые деревянные дома, ветхие и покосившиеся, расписаны цветами и арабесками. Аисты устраивают на крышах свои гнезда, да так по-хозяйски, что их сооружения мешают обитателям этих домов открывать окна.

С высоты мечети Оркана взгляду открывается Измитский залив с голубой водой, плодоносные горы Азии и Олимп, вздымающий вдали свою заснеженную вершину.

Из Измита в Таушанджиль, из Таушанджиля в Карамусар – второй этап, на котором нас застал дождь.

Из Карамусара в Изник[116] по мрачным горам ведет вьючная тропа. Начался снегопад, зима вернулась. В дороге нас поджидали приключения; мы столкнулись с неким Измаилом, путешествующим в сопровождении трех охранников, вооруженных до зубов; они хотели нас ограбить. Все закончилось благополучно благодаря неожиданной встрече с башибузуками, и мы приехали в Изник, понеся урон лишь от дорожной грязи. Я уверенно предъявил свой паспорт оттоманского подданного, изготовленный пашой Измита; несмотря на мое сомнительное произношение, четки и одеяние перевесили, и вот я в самом деле стал эфенди.