Азиаде - Пьер Лоти

Каждый день, на протяжении веков, в один и тот же час, в одной и той же тональности, эта фраза с высоты минарета звучит над моим древним домом. Муэдзин скрипучим голосом бормочет ее, поворачиваясь на все четыре стороны света с автоматической монотонностью, в раз и навсегда заведенном порядке.

Те, кто давно превратились в прах, слышали ее на этом самом месте, как и мы, родившиеся вчера.

На протяжении трехсот лет, при неверном свете зимнего утра и при ярком солнечном свете летнего дня, сакраментальная фраза вливается в звучание утра, смешиваясь с пением петухов, с первыми шумами пробуждающейся жизни. Скорбная Диана,[111] печальное наше пробуждение после светлых ночей, ночей любви. И вот пора расставаться, торопливо прощаться, не зная, увидимся ли мы когда-нибудь еще, не зная, не оторвут ли нас завтра друг от друга внезапные разоблачения или месть старика, обманутого четырьмя женщинами; не зная, не разыграется ли завтра одна из жестоких драм гарема, где любое правосудие бессильно, любая помощь бесполезна.

Она уходит, моя дорогая малышка Азиаде, вырядившись простолюдинкой в грубое платье из серой шерсти, сшитое в моем доме, согнув тоненькую талию, опираясь на палку и пряча лицо под плотной чадрой.

Лодка увозит ее в оживленный торговый квартал, откуда она уже днем добирается в гарем своего хозяина, предварительно переодевшись у Кадиджи в обычный наряд. Возвращаясь домой после своей прогулки, она приносит, чтобы придать ей большее правдоподобие, какие-нибудь покупки – цветы или ленты…

Ахмет напустил на себя очень важный и торжественный вид: мы отправились с ним в экспедицию, окутанную тайной, при этом он выполнял инструкции Азиаде, а я поклялся им повиноваться.

У причала Эюпа Ахмет нанял лодку до Азар-Капу. Когда сделка была заключена, он позвал меня в каик:

– Садись, Лоти.

И мы тронулись в путь.

В Азар-Капу я шел за Ахметом по бесчисленным грязным улочкам, темным и мрачным, где торговали дегтем, скобяным товаром и кроличьими шкурками; мы ходили от двери к двери, спрашивая некоего старика Димитраки, и наконец нашли его в глубине жуткой конуры.

Это был старый грек – в лохмотьях, с седой бородой, с физиономией бандита.

Ахмет показал ему лист бумаги, на котором каллиграфическим почерком было написано имя Азиаде, и произнес на языке Гомера длинную речь, которой я не понял.

Старик вытащил из грязного ларя нечто вроде ящика, полного маленьких стилетов,[112] из которых он выбрал два самых наточенных, – не слишком успокаивающие приготовления!

Он сказал Ахмету несколько слов, и мои воспоминания о классическом образовании помогли мне понять:

– Покажи мне место.

И Ахмет, расстегнув мою рубашку, ткнул пальцем мне в грудь с левой стороны, туда, где находится сердце…

Операция прошла достаточно безболезненно, и Ахмет вручил художнику банкноту в десять пиастров,[113] ранее пребывавшую в кошельке Азиаде.

Старик Димитраки добился невероятных успехов, занимаясь татуировкой греческих моряков. У него была замечательно легкая рука и уверенный рисунок.

Я унес на своей груди маленький прямоугольник, воспаленный, покрасневший, изборожденный множеством уколов; впоследствии, зарубцевавшись, они составят выведенное по-турецки красивой синей краской имя Азиаде.

По мусульманскому поверью, эта татуировка, как и все другие приметы или дефекты моего земного тела, последует за мной в вечность.

ЛОТИ – ПЛАМКЕТТУ

Февраль 1877

О, какая это была ночь!.. Как красив был Стамбул!

В восемь часов я покинул «Дирхаунд».

Пройдя немалое расстояние, я добрался до Галаты и зашел к «мадам», чтобы прихватить по дороге Ахмета; вместе мы направились к Азар-Капу, двигаясь по лежащим на отшибе мусульманским кварталам.

Здесь, Пламкетт, каждый вечер нам предоставляется возможность выбрать одну из двух дорог, ведущих в Эюп.

Пройти по большому понтонному мосту, который ведет в Стамбул, затем кварталами Фанара, Балата, затем вдоль кладбища – дорога самая короткая и интересная, но ночью – самая опасная, и мы выбираем ее только тогда, когда с нами наш верный Самуил.

В этот вечер мы наняли у моста Кара-Кеуи каик, решив спокойно вернуться домой морем.

В воздухе ни ветерка, на воде – ни движения, ни звука. Стамбул укутан снежным саваном.

Это было внушительное зрелище, обычное для северных стран, однако его едва ли можно было ожидать в этом городе солнца и синего неба!..

Холмы, застроенные тысячами черных домов, проплывали в тишине перед глазами, сливаясь в однообразную и угрюмую белую панораму.

Над человеческим муравейником, погребенным под снегом, возвышались грандиозные сооружения серых мечетей и острые иглы минаретов.

Луна, затянутая туманом, заливала все мутным голубоватым светом.

Добравшись до Эюпа, мы увидели, как сквозь квадратики решетки через плотные занавески на наших окнах пробивается свет: она была там; она первая оказалась дома.

Пламкетт, в европейских домах, без особых усилий доступных вам и другим, вы не можете вообразить себе этого счастья возвращения, за которое не жаль заплатить никакой усталостью и никаким риском…

Придет время, когда от любовных грез ничего не останется; когда все будет поглощено вместе с нами самими глубокой ночью; когда все, что было нами, исчезнет, включая наши имена, выбитые на могильном камне…

Есть на свете край, который я люблю и который я хотел бы увидеть: это Черкессия с ее сумрачными вершинами и густыми лесами. Этот край имеет над моим воображением власть, связанную с именем Азиаде: именно там началась ее жизнь.

Когда мимо проходят свирепые черкесы, полудикари, одетые в звериные шкуры, что-то притягивает меня к этим незнакомцам, потому что в их жилах течет кровь, подобная крови моей возлюбленной.

Азиаде вспоминает большое озеро, на берегу которого, она полагает, родилась, деревню, затерянную среди лесов, название которой забыла, поляну, где играла на воле с другими детьми горцев…

Мне хотелось бы вернуть прошлое моей любимой, увидеть ее лицо, каким оно было в детстве, лицо, меняющееся год от года, мне хотелось бы ласкать ту девочку и видеть, как она растет у меня на глазах, но чтобы при этом никто другой не ласкал ее, не любил, не дотрагивался до нее, не видел ее. Я ревную к прошлому, ревную ко всему, что до меня она дала другим; ревную к мельчайшим движениям ее души, к каждому слову, которое до меня слышали другие. Настоящего мне мало, мне нужно все ее прошлое и все будущее. Сейчас мы вместе, рука в руке; грудь касается груди, губы прижаты к губам, мы хотели бы прильнуть друг к другу всем телом сразу; испытывая неуловимо тонкие чувства, мы хотели бы стать единым существом, раствориться друг в друге.