Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения - Наринэ Абгарян

– Много потеряет? – заволновались мы.

– Однажды вообще рубль потеряла! Железный, юбилейный.

– Сильно ей попало?

– Неа, ей вообще не попало. У нее родители очень мирные, никогда Таньку не ругают.

– А если она пожар устроит на кухне? Или унитаз половником забьет? – заволновались мы.

– А что? Вы уни-уни-таз половником заби-заби-вали? – стала заикаться Настя.

– Было дело, ага, – важно кивнули мы и принялись наперебой рассказывать Насте историю про унитаз, половник и поездку в Адлер[10].

– Ну вы дайо-о-о-о-о-о-оте! – вздыхала периодически Настя. – Ну вы ваще-е-е-е-е-е!

Окрыленные ее восторгами, мы много чего ей понарассказывали. И если бы не наступивший вечер и низко летающие над нами летучие мыши, мы бы вообще не останавливались. Но их лихорадочный полет мигом разогнал нас по домам. Еще бы, кому охота всю оставшуюся жизнь ходить с противной летучей мышью на лице? Никому!

– Буду завтра, в девять ноль-ноль, – снова крикнула нам на прощание Настя.

– Значит, надо будет будильник на шесть поставить, – решила Манька.

– А чего это на шесть?

– Ну, пока проснусь, пока почищу зубы и прибегу к вам, как раз девять и будет!

– Ты сегодня у нас вообще в семь была.

– Да? Тогда поставлю будильник на шесть тридцать. Чтобы прийти к вам не слишком рано, но и не совсем поздно! В семь пятнадцать, например.

Гостила у нас Настя две недели. Уехала вся в слезах, обещала вернуться в следующем году.

– На все лето приеду, – предупредила она бабушку Заринэ.

Бабушка Заринэ была на седьмом небе от счастья. Набрала в дорогу много припасов, поехала с внучкой в Ереван – провожать ее на самолет. Настя должна была лететь в Москву с близким другом и коллегой дяди Юрика дядей Сергеем. Когда дядя Сергей увидел багаж Насти, чуть в обморок не грохнулся – шутка ли, пять двухлитровых банок кавурмы, корзина со свежайшими фруктами, а еще два чемодана домашних сладостей и прочей «правильной» деревенской еды!

– Куда, куда столько? – лепетал дядя Сергей.

– Фундук пусть первым делом съедят, – не обращая на его протесты внимания, инструктировала бабушка Заринэ, – а то он молочный, созреть не успел, поэтому лежать долго не будет.

Дядя Юрик потом отчитывал свою маму по телефону, мол, мам, ты хоть соображаешь что творишь, это же мой непосредственный начальник, следователь номер один в Москве! А ты из него вьючное животное сделала!

– Можно подумать, у этого твоего начальника матери нет. Можно подумать, она себя как-то по-другому ведет! – встала руки в боки бабушка Заринэ. – Ты мне вот что скажи, фундук съели?

– Съели! – рявкнул дядя Юрик.

– Вот и молодцы!

Отъезд Насти мы очень переживали, потому что успели привыкнуть к ней. Своих в доску девочек в этом мире очень мало, поэтому, если уж попадается какой-нибудь один экземпляр, отпускать его от себя не хочется.

Особенно переживала Каринка. Потому что Настя не успела оценить ее обновленный бронежилет. Дядя Максим сдержал свое слово и смастерил Каринке булатные погоны. Они были не шибко гладкие и вообще неправильной формы, но оказались вполне себе блескучие, с дырочками по краям, чтобы легче было пришивать их к жилету.

Дядя Миша остаться равнодушным к такой красоте не смог и сделал на релейном заводе специальные накладки. И мама, наконец, получила обратно свой поднос и кастрюльные крышки.

Каринка теперь ходит вся из себя довольная, бронированная, как настоящий тамплиер. Недавно задумалась над шлемом. Выпросила у Ба глубокий эмалированный тазик, а потом прилипла банным листом к дяде Мише – убеждает его просверлить в тазике правильные отверстия для глаз и приделать шнурки, чтобы можно было завязывать их под подбородком.

– Тогда шлем будет держаться намертво, и моя голова выдержит удар молотом, – мечтательно выговаривает Каринка.

– Каким молотом? – пугается дядя Миша.

– Большим!

Мы с Манькой в Каринкины переговоры не вмешиваемся. Мы-то понимаем, к чему такие приготовления. Скоро из Кисловодска возвращается Рубик, вот сестра и готовится к незабываемой встрече с ним.

Посему у нас к вам обращение. Пожалуйста, передайте кто-нибудь Рубику, чтобы он не возвращался. А то тут его Каринка ждет. В шлеме из тазика и в бронированном жилете с булатными погонами. С карманом, набитым железными гайками, на спине. Он небось жить хочет, этот Рубик. Вот пусть и сидит безвылазно в Кисловодске. Иначе мы за нашу Каринку не отвечаем. (Подумав.) Да и за себя тоже не отвечаем.

Мы вообще безответственные дети. Оказывается.

Глава 11

Манюня спешит на выручку, или Подарок для тети Киры

Медсестру, которая долгие годы преданно ассистирует папе, зовут тетя Кира. Мама говорит, что тете Кире надо памятник поставить, прямо перед входом в стоматологическое отделение. Потому что тетя Кира – героическая женщина. Не каждой медсестре по плечу работать в творческом тандеме с таким грозоточивым человеком, как наш папа. Это надо же быть таким хорошим и чутким специалистом, чтобы: а) по форме изогнутой брови определить, какой инструмент нужно передать доктору, б) служить амортизатором между ним и истеричными пациентками, в) головой отвечать за постоянную готовность операционной, д) без отрыва от «производства» одновременно находиться в разных концах отделения. И самое главное – отвечать за душевное спокойствие больных. Потому что хоть наш папа замечательный врач, и руки у него золотые, но чуткости в нем, как в охотничьем тесаке. То есть ноль. И с состраданием относиться к капризным пациентам он не умеет. – Да что с ними сюсюкать! – взрывается каждый раз папа. – Доводят дело до гнойного пульпита, и давай потом в кресле кочевряжиться! Нет чтобы вовремя к врачу пойти!

– Вот я и говорю, что Кире надо памятник поставить, – не унимается мама. – Она как голубь мира между вами реет.

– Между кем это между нами?

– Между тобой и твоими жертвами, ой, извини, больными.

– Женщина, ты понимаешь что говоришь? – оскорбляется папа. – Какие такие жертвы?

– Да шучу я, шучу! – отмахивается мама с таким выражением лица, что не очень и понятно, шутит она или нет.

Так как веры маминому выражению лица кот наплакал, папа, периодически озираясь на нее, какое-то время профилактически булькает, словно забытый на электроплите закипевший чайник.

– Кировабадци[11]! – гундит он себе под нос. – Наказал Бог женой!

– А надо было мужем наказать, да? – язвительно вклинивается в его гундеж мама.

– Чего это мужем?

– Да ничего! Так просто, о птичках поговорить!

Тетю Киру любят не только взрослые. Дети тоже в ней души не чают. Но особенно ее любит Манька.

– Ах-ах! – закатывает она глаза каждый раз, когда разговор заходит о папиной медсестре. – Тетя Кира такая добрая, такая ласковая. Всегда конфеткой угостит. А еще она с утра до ночи работает с Дядьюрой и видит, как он людям зубы выдирает! И на операциях много чего страшного видит! Это надо же, чтобы человеку так повезло!

– А ты становись стоматологом, и тоже каждый день будешь выдирать людям зубы! – как-то предложили мы ей.

– Не исключено, но вряд ли, – вздохнула Манька, – мне бы лучше мороженым торговать!

– Мороженым каждый дурак захочет торговать. А вот зубы выдирать не каждый дурак пойдет! – пожала плечом я.

Каринка захихикала:

– Ты хочешь сказать, что наш папа дурак?

– Нет! Я хотела сказать…

Манька нетерпеливо махнула рукой:

– Нарка, это понятно, что ты хотела сказать. Но мороженым торговать ведь интереснее, чем зубы вырывать, так?

– Так, – кивнула я.

– Ну вот. Об этом я и говорю!

Тот факт, что мороженым торговать в миллион раз интереснее, чем зубы выдирать, ни в коем разе не умаляет Тетикириного светлого образа в наших глазах. Потому что тетя Кира – самый приветливый, добрый и отзывчивый человек на свете. И чаем угостит, и покажет, как инструменты стерилизуют, и, когда папа этого не видит, покатает нас в стоматологическом кресле. Чтобы поднять или опустить кресло, нужно надавливать на специальную педаль. Сидящий в кресле человек дотянуться до нее никак не может. Поэтому тетя Кира по очереди усаживает в кресло то Маньку, то Каринку и, резво надавливая на педаль, катает их вверх и вниз. Я наблюдаю этот аттракцион издали, потому что нет в мире силы, которая заставила бы меня добровольно сесть в стоматологическое кресло. А если даже такая сила и существует, то ей придется мобилизовать все свои резервы, чтобы до этого кресла меня доволочь. Уж не знаю, откуда во мне столько страха, но любой поход к врачу я превращаю в такое светопреставление, что самой потом совестно. Но это потом, когда тебя уже привели домой, и ты, не в силах больше плакать, тихо икаешь в угол, куда тебя поставили за «примерное» поведение. Честно говоря, я плохо помню, что в кабинете врача творю. Судя по квадратным глазам медперсонала – что-то несусветное. И главное, откуда у меня силы берутся сопротивляться целому отделению, ума не приложу! Но факт остается фактом – ни одному работнику нашей поликлиники еще не удалось меня по-человечески осмотреть. Только ухо-горло-носу тете Тамаре удалось. И то издали.