За рекой, за речкой - Алексей Иванов

— Стены, бригадир, на шипах, — говорит Савося. — Знаешь, сколько будет лишней мороки при разборке. А потолок, смотри, кругляк, одному ни в жисть не поднять. Прошу учесть, чтоб не обидеть рабочую руку.

— Скажи уж — лапу, — усмехнулся Степан.

Влетела вдруг в избу Ильюшиха.

— А дедко-то где? — удивился Савося. — Убила, поди, по дороге да упрятала под лавины.

— И вас с им надо прибить, поганцы вы эдакие. Не сметь ломать постройку. Не сметь!..

Упала бабка Ильюшиха на лавку да слезами залилась — концы платка будто теленок обсосал.

Закурили мы, каждый по-своему ждет, что дальше будет. А дальше — слезы как-то враз высохли. У наших старух всегда так: слезы, как слепой летний дождь — прыснет, и солнышко светит.

— Зеть-то ейной, — принялась бабка допиливать Матрениного зятя. — В первый год, как Матрену увозили… — И снова — в слезы.

— Чего — зеть? — подтолкнул Савося запнувшуюся Ильюшиху.

— А тово. Такой жо душегубец, как и ты. Матрена грит: кошку взять в город надо, одна ото всей скотинки осталась. Корову, куриц, овечок нарушила — смирилось сердце, куды ж денесси, а кошку жалко. Зеть грит: зачем, мамынька, кошка-то, у нас полировка как раз для ейных когтей… И ни в какую! Матрена — в слезы… — Тут Ильюшиха сызнова накоротке всплакнула. — Да делать нечего, плетью обуха не перешибешь. И дочка, Капка-то, туды жо, в одну дуду: завсегда, грит, мамынька, у тя причуды. Ну-у… Оставили кошечку суседке, Марье Олешшихе, покоенке, царствиё ей небесное, легкова лежаньица. А она, кошка-то, в свою избу убежала. Как она пролезла, ума не приложу, ведь заколочено все. А на будущу весну ию в печке нашли. Мертвую…

Помолчали.

— Вот что, Василий, — сказал Савосе бригадир, с лавки поднялся. — Забивай пробой да пошли домой. Наряда не будет.

Молодец, Степка, думаю, ох, и молодец!

Савося начал было вставлять пробой в старое гнездо.

— Нет уж, давай в целик забивай, — остановил его Степан.

— Может, передумаешь?

— Передумаю, так нетрудно будет вытащить. Рабочей ла-а-пой.

Разошлись мы по домам, каждый со своим настроеньем.

Я Лизе, жене моей, рассказал, как все дело было, она мне «маленькую» поставила, и решили мы избу Матренину не продавать.

На следующий день с согласием жены пошел я на почту, снял с книжки деньги, вырученные за Митьку бесхвостого, и 250 рублей отправил Капке. А письмо вдогонку, как договорились, напишет Лиза.

— Рукава жевать не буду, — сказала она.

Во что я охотно верю.

Вот так жена у меня, Лиза-то, думаю, вот так жена, а еще ругал, бывало, ее. Была б каждый день такая — так чтоб не жизнь!

Потом-то я подумал: а если б не Капка, любовь моя недозрелая, другая бы женщина оказалась на Капкином месте, решилась бы Лиза столько денег на ветер выбросить?

День с генералом

Занесли меня черти спать к курицам на насест. Чувствую: плохо мне там, бокам больно и страшно очень — вдруг свалюсь в поросячью загородку. В ней почему-то уже не боров наш Савося, а дикий кабан-секач, весь в черной шерсти, длинной, толстенной и острой, как сапожные шила. Леплюсь на жердочке под самой крышей, думаю горестно: если и не загрызет меня секач, все равно не сдобровать мне — упаду, напоторчусь на эти шила и останусь на них, будто осенний лист на ежике. Боюсь даже вниз глянуть, ушами только прядаю. Слышу: хрустит что-то в кабаньей пасти, наверно, Савосины косточки. Жалко поросенка, к зиме обещал пудов десять чистым весом. Но себя еще жальчей. Хруст все громче и громче, застукотали клыки так, что и хлев ходит ходуном. Совсем уж я обомлел, а тут вдруг как торкнут меня в бок. Я и повалился. К счастью, не успел на кабана грымнуться — проснулся.

— Саша! Да что ты как мертвый, — теребит меня Лиза. — Стучат ведь! Выйди посмотри.

Вышел я, счастливый после такого сна, на веранду — мать честная! — генерал на крыльце. Ну, думаю, из огня да в полымя, от секача к генералу. Поползла сама собой рука к козырьку, да об ухо пальцы споткнулись. Ущипнул я его — точно, живой генерал, не померещилось.

— Вам кого, товарищ генерал? — трепещу, как осина на ветру, враз вспомнил, что я ефрейтор запаса.

— Мне Огарыша.

— Так это я.

— Ну, тогда открывай.

— Да что открывать? Мы не запираемся, моды такой в нашей деревне нету.

— Выходит, в открытую дверь ломился, — засмеялся он.

— Так точно, товарищ генерал! — делаю грудь колесом.

— Не товарищ генерал, а Сергей Николаевич. Еще лучше — просто Сергей.

Так мы и поручкались в сенных потемках. Усадил я Сергея, фуражку на стол положил. А в лаковом козырьке радуги заиграли — Лиза моя по дому бегает, как ртутный шарик из разбитого градусника. Прическа и без того ухода требует, ведь только что с подушки, а тут еще больше взлохматила, шпильки, будто рогульки в гороховом омете, волосам на свое место упасть не дают. Секунду она в подвале — на столе запотевшая бутылочка выросла с грибками да огурчиками вокруг, секунду на кухне — желтоглазая яичница посередь белой скатерти зашкворчала, секунду у буфета — каждому по две тарелки из сервиза, который еще в ходу не бывал, по две хрустальных рюмки, большой и маленькой, кому из какой удобней.

Я разговору не даю пропасть да на Лизу мою не надивлюсь: и расторопная, и культурная, совсем городская, будто через час на ферму к коровам другой Лизе идти, — каждый бы день, думаю, с генералов начинался.

— Вы, — говорит Сергей Николаевич, — не беспокойтесь, Елизавета Васильевна. Мы с Сашей на Крутецкий хутор пойдем сейчас. Там и позавтракаем.

— И тут и там успеем, — говорю ему.

А Лиза еще пуще забегала, притом ловко как-то, свежий глаз и не заметит, что она бегает, подумает, что само собой на столе все растет.

— К сожалению, — говорит генерал, — не солдат уже и не курсант, дважды подряд завтракать не могу.

— А вы, — отвечает ему Лиза, — представьте, что обеда не будет, тогда и второй завтрак как найден.

Смеется он, а потом снова Лизе:

— Что же вы так? Стол уж накрыли, а не спросите, кто я и зачем? Может, не тот.

— А мы, хоть тот, хоть не тот, на голодный желудок гостя не расспрашиваем. Да ведь есть у меня и глаза, и уши. Кто? — вижу. Зачем? — слышу. Говор-то у вас наш, с протягом да на «о», и Крутецкий хутор поминаете. За тыщу верст киселя хлебать? Не потащится чужой человек.

— Проницательная, Саша, у тебя жена, — хвалит Сергей Николаевич.

Это уж точно, думаю, сам давно своими боками понял: контрразведка и народный контроль по совместительству.

Позавтракали мы, генерал и говорит:

— Дай мне, Саша, фуфайку, сапоги да штаны какие-нибудь, которых не жалко.

Пока я бегал к Степану отгул брать, он уже оделся. Теперь-то с ним на равных можно разговаривать — колхозник колхозником, как и мы, грешные, только руки белые да лицо молодое не по годам. Мы-то в стуже и зное, под открытым небушком быстро лицом дубеем.

И пошли мы на Крутецкий хутор, за пять километров от нашей деревни. Хотел было я «Урал» завести, чтобы генеральские ноги не натрудить, но он остановил.

— Только пешком, — говорит, — как в детстве.

Дорога, конечно, позаросла, потому что от хутора осталось одно названье. Сгладились, укрылись травой и дерниной многолетней старые пепелища, затянуло шелепнягом хуторские нивы, ни пашни, ни сенокосов не осталось. Колхоз давно забыл о хуторе, а дорогу к нему робко торят одни грибники.

Однако я помалкиваю — знаю, что сейчас человек просит бога тихую минуту ниспослать. Скажет что-нибудь сам — мыкну в ответ, и дальше идем.

— Странное чувство, — говорит. — Знакомо все до боли и в то же время незнакомое. Будто на фотоснимок смотришь. То же дерево справа, тот же изгиб реки, та же тропинка, а не узнать. У памяти другие объективы.

Когда пришли, я сел на первый попавшийся пенек, генерала на свиданье отпустил. Выкурил две папироски — он вернулся.

— Пошли, — говорит, — Саша, под мою березу. Жива еще. Я ведь до войны садил ее под окошком. Отцовских деревьев нет, сажены лет на двадцать раньше. Не спилены, своей смертью померли — засохли на корню, упали и сгнили. Только след гнилушечный от них и остался да береста кольцами.

Хотел было он на колоду сесть, но я остановил. Постучал по ней, вывернул немного из гнезда, глянул под низ.

— Теперь можно. На старых пепелищах змеи живут.

— Вот так раз! — удивился генерал. — На своей родине и то бояться, значит, надо.

— Опасаться — да. Теперь здесь другие хозяева. Беспокойства не любят.

У меня все вертится на языке спросить, почему я никого не помню с этого хутора и его, генерала, не знал до сегодняшнего утра. Он как-то догадался, или просто рассуждал сам с собой да кстати и на мой безъязыкий вопрос ответил.

— Здесь, — говорит, — всего четыре двора было. Мы, Крутецкие, двоюродный брат отца, Семенов, с семьей да еще две семьи, тоже родственники. Жили дружно. Помню: Семенов выгорел, так мужики сообща ему новую избу поставили, не взяли с него ни зернышка, ни копейки.