Четыре года в шинелях - Михаил Лямин

- Правильно рассуждаете, капитан, - согласился майор.

Он, как всегда, был доволен своим любимым помощником, с которым был неразлучен с самого формирования дивизии.

Наступила ночь. Первая ночь после наступления. Ночь раздумий и тревог. Ночь суровой критики ошибок. Ночь собирания сил.

Опять крепчал мороз. Над головой висело звездное небо. Изредка рвались снаряды и мины. Отправляли в медсанбат раненых. Хоронили погибших. Подвозили к передовой боеприпасы и горячую пищу. Заменяли выбывших командиров.

Все шло своим чередом. Только плохо было на душе у командира дивизии. Где и в чем он ошибся? А может, и не было никакой ошибки? Обыкновенные издержки войны. Только лучше бы их было поменьше. Нам еще драться и драться. Дорог каждый человек.

Смелые ведут

В первый день наступления не имел успеха и весь гвардейский корпус. Залегли соседние дивизии. Мы наткнулись на крепкую оборону и хитрую тактику врага.

Была произведена срочная перегруппировка сил, батальоны разбиты на мелкие группы, пушки выведены на прямую наводку. Это был и риск, и расчет.

Командующий армией генерал Галицкий объезжал дивизию за дивизией. Собственно, даже не объезжал, а обходил, потому что машина была куда более заметной мишенью, чем человек. Так он в сопровождении небольшой группы офицеров появлялся в ночь-полночь на НП дивизий и еще раз все уточнял и выверял.

По примеру командарма поступали командир корпуса и комдивы. Они пропадали в полках. Кронику определенно нравилось бывать в 1190 стрелковом полку у майора Корниенко. Он никогда не встречал здесь ни уныния, ни сомнений. Командиры как на подбор. Что сам майор, что его заместитель по политчасти, совсем молодой капитан Никита Рыжих, что парторг Павел Наговицын, что начальник штаба Матвей Кусяк.

А погода неистовствует. Воет поземка, воют пули. Солдаты в снежных траншеях. С ними командиры. И ничего, все веселые, шутливые, озорные. Забегут на минуту в блиндаж, только что отбитый у немцев, хватят кружку кипятку, спросят и выслушают командира полка и опять во мглу.

И это все в подражание майору Корниенко. Это его школа, скромного и сильного украинца. Это он, молодой коммунист, спаял свой интернациональный полк из русских и удмуртов, украинцев и белорусов, татар и казахов в дружную, боевую семью.

Вот и после первого неудачного дня майор, собрав свой небольшой командный состав, придумал новое распределение сил.

- Не гоже, - сказал он, - руководить в общем и целом. Так ничего не увидишь и за всем не уследишь. Давайте на эти дни, пока деремся за высотки, окружаем немцев, будем все и командиром полка, и замполитом, и парторгом. Мы же коммунисты. Возьмем каждый на себя батальон и поклянемся отбить хотя бы по два холма и по две деревни.

Наверное, это была самая длинная речь Прокопия Корниенко за всю его тридцатишестилетнюю жизнь. Его помощники горячо поддержали эту речь, а парторг Павел Алексеевич Наговицын добавил:

- Мы так под Сычевкой действовали.

- Правильно. Традиции дивизии надо сохранять, - подтвердил Корниенко.

- И вообще, поменьше болтать и размахивать руками, - высказался горячий, уже обстрелянный в боях Рыжих.

- То тоже верно, - усмехнулся майор. - А если размахивать, то только гранатами.

Корниенко не любил по каждой мелочи обращаться в штадив. Больше того, он почти никогда не звонил "хозяину" первый. Разве только с радости, при очередном успехе. Не доложил он и о последнем своем решении: рассредоточении командного состава по батальонам и мелким штурмовым группам.

Ночь. В это время всем людям на земле положено спать. Всем, только не фронтовикам, и особенно в ста метрах от фашистов. Не спала в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое ноября и наша дивизия.

Особенно много хлопот навалилось на артиллеристов. Подвоз снарядов прямо-таки выжимал последние силы. Днем нельзя высунуться не только с машиной, но и с повозкой: обязательно попадешь или под снаряд, или под бомбу.

Потерял покой, посерел капитан Николай Прокопьевич Попов, начальник артснабжения дивизии, ижевский инженер-оружейник. Помрачнел и майор Засовский. Может быть, более спокойным выглядел командир артполка Удалов, тихий характер которого никак не соответствовал его фамилии.

Все они по ночам дежурили на переправе через реку Ловать, на время возведенной у деревни Возгрино. Это была, можно сказать, самая главная питательная артерия. День или полтора о ней не знали немцы, но потом засекли и стали методично класть у переправы мины.

Другую строить было некогда, да и негде, приходилось пользоваться пристрелянной. И тут, у шаткого дощатого моста, не раз разыгрывались страшные трагедии.

То, что на войне убивают людей, знают все и, наверное, не удивляются. Другое дело - при каких обстоятельствах погибает человек. На переправе у Возгрино солдаты погибали, как герои.

Шел обоз со снарядами старшины Александра Лекомцева. Шесть подвод, сто двадцать ящиков. Сопровождали обоз командиры орудий, каждый свою подводу. У моста лошадей подстегнули, обоз рассредоточили. Первые подводы проскочили. А последняя...

Снаряд разорвался перед лошадью, сбросив ее с моста. За лошадью свалилась и повозка. Остальные дали ходу - в куче можно погибнуть всем. Отъехали немного под укрытие, и старшина Лекомцев сказал:

- А жалко двадцати ящиков...

- Пропадет добро, - поддакнул командир орудия Михаил Нистулов, молодой учитель из Башкирии.

И вот к мосту, уже разнесенному в щепки, к реке с вывороченным льдом, на котором уже не было ни лошади, ни повозки, подошли пять артиллеристов. Они, не говоря ни слова, скинули чуть в сторонке от бывшего моста полушубки, валенки и опять молча, не сговариваясь, начали нырять в Ловать.

А мороз - двадцать градусов! Подсвистывает ветер. Опять начался артиллерийский налет. Но солдаты, увлеченные адской работой, исполненные великого долга перед своими батареями, перед дивизией, перед всей Родиной, продолжали нырять и нырять.

Поднятые ящики принимал на берегу Александр Прокопьевич Лекомцез, знаменитый усач-старшина, председатель колхоза из Удмуртии. Он тоже забыл об опасности, он тоже увлекся общим делом, как хозяин утонувшего богатства, которое во что бы то ни стало надо спасти.

А снаряды лупят и лупят. Вот один разорвался почти рядом с ныряльщиками. Лекомцев, на миг уткнувшись в береговую щель, поднял голову и насторожился. Ныряло уже не четверо, а трое. Он продолжал принимать ящики у троих. Потом у двоих и, наконец, у одного сержанта Нистулова.

С последних ящиков на снег стекала не обычная, а подкрашенная вода. Вокруг одного замотался кусок материи, выдранной из солдатской гимнастерки. Все это видел старшина Лекомцев, руки его тряслись, а из глаз текли крупные мужские слезы.