Письма в древний Китай - Герберт Розендорфер

В харчевне господин Юй Гэнь-цзы снова заговорил со мной о проблемах лесоводства, столь его волновавших. Все это очень непросто, сообщил он со вздохом и поинтересовался, как обстоит дело с этим у нас, в Ки Тае. Он, разумеется, принимает меня за гостя из теперешнего Срединного царства. Это вполне естественно. Со свойственной ему непосредственностью он уже несколько раз спрашивал, чем я занимаюсь, зачем и надолго ли прибыл в Минхэнь. Я отвечал уклончиво. О состоянии лесоводства в Срединном царстве он спрашивает меня достаточно часто. Все связанное с этим его очень волнует. Его, оказывается, уже несколько раз приглашали туда, но он по разным причинам не мог поехать, о чем искренне сожалеет. Конечно, я никак не мог удовлетворить его любопытство относительно состояния лесоводства в современном Срединном царстве, а потому и тут вынужден был давать уклончивые ответы. Это вызывает у меня все большую досаду, а главное — лишает возможности самому задавать вопросы.

В следующей харчевне, куда мы зашли, его снова разобрало любопытство.

— Вы откуда приехали? — спросил он.

— Из Ки Тая, — ответил я.

— Да, я знаю, — продолжал он, — а город какой?

Я ответил — возможно, несколько необдуманно, но мне не хотелось слишком отклоняться от истины:

— Кайфын.

Он достал из кармана маленькую книжечку и, найдя в ней какую-то запись, спросил:

— Знаете ли вы мастера-лесовода из Академии ученых в Бэйцзине по имени Цзян Цзяо-юй? Это — лучший лесовод Ки Тая; он-то и приглашал меня приехать.

Конечно, я не знаю никакого правнука по имени Цзян Цзяо-юй, родившегося на тысячу лет позже меня. (Кстати, Бэйцзин, который большеносые называют «Пекином», и соседние северные земли снова вошли в состав Срединной империи: благодарение Небу, в этом будущем нашлось хоть что-то, способное нас порадовать. Ныне Бэйцзин — столица Поднебесной)[45]. Я ответил:

— О да. Правда, я еще не имел чести познакомиться с ним лично, но слава о нем как о заслуженнейшем и достойнейшем мастере по выращиванию леса дошла и до моих скромных ушей.

Любой человек нашего времени мог сделать из такого ответа лишь один вывод: я впервые в жизни слышу об этом человеке. Однако большеносые все понимают по-своему. Мастер Юй Гэнь страшно обрадовался, несколько раз хлопнул меня ручищей по плечу и возопил: «Так это же замечательно! Давайте ему завтра позвоним».

«Позвонить» означает здесь не какое-то культовое действие, а тот самый способ разговаривать с людьми на расстоянии при помощи репкообразного прибора, называемого Тэ Лэй-фань, о котором я тебе уже писал.

— Позвоним господину Цзян Цзяо-юю? — воскликнул я. — В Пекин? Разве такое возможно?

— А что ж тут такого, — удивился мастер Юй Гэнь. — Это, конечно, займет больше времени, чем обычно, пока дозвонишься, то да се, но невозможного в этом ничего нет. Разве вы сами, будучи здесь, ни разу не позвонили в Пекин, то есть домой?

Но я уже взял себя в руки.

— Да-да, конечно, — сказал я, — как я мог позабыть об этом! Конечно, я уже звонил домой, и не раз.

— Ну и отлично, — подытожил он. — Вот мы завтра и позвоним Цзян Цзяо-юю.

— Но я даже не знаком с этим человеком, хотя ни в коей мере не сомневаюсь в его высоких лесоводческих заслугах! — испугался я.

— Это ничего, — успокоил меня мастер Юй Гэнь, — он мой друг, вам достаточно будет только назвать мое имя, чтобы он все понял.

— Ну хорошо, — вынужден был согласиться я. — Завтра позвоним. — Я очень надеялся, что к завтрашнему дню он забудет об этой своей затее.

Мы вышли из этой второй харчевни (точнее сказать, питейного заведения). Было уже поздно, и я подумал было, что теперь мы направим свои стопы к нашей Го-ти Ни-цзя. Потом-то мы, конечно, так и сделали, но сейчас господин Юй Гэнь нежно взял меня под руку, наклонился, так что его полукруглая борода пощекотала мне щеку, и произнес: «А теперь пойдем в Райский сад!»

Это имя здесь совершенно незаслуженно носит еще одно питейное заведение.

Внутри заведения было довольно темно; чтобы пропустить нас внутрь, одетому в черное слуге пришлось отодвинуть занавес из тяжелого красного бархата. Там стояли шаткие столики на тонких ножках и не менее шаткие стулья с позолоченными спинками; пахло камфарой и лимоном. Посетители, судя по всему, заглядывали сюда редко, и я счел своим долгом предупредить господина Юй Гэнь-цзы:

— Да простит высокопочтенный друг и непревзойденный мастер разведения леса мою нескромность и неосведомленность, но мне кажется, что мы здесь — единственные гости; а поскольку даже моя слабеющая память сохранила некоторые сведения о привычках слуг подобных заведений, не говоря уже об их хозяевах, то боюсь, что они не замедлят возместить с нашей помощью все убытки, которые, очевидно, несет их замечательная харчевня.

В ответ господин Юй Гэнь-цзы сообщил, что на это он может плюнуть с самого высокого дерева (этим выражением пользуются не только лесники, но вообще все большеносые, когда желают сказать, что им «все равно»), потому что вчера получил неожиданно много денег за прочитанную лекцию, которые и намерен пропить вместе со мной.

Впрочем, когда глаза мои привыкли к полутьме, я заметил в харчевне и несколько других гостей, хотя их действительно было немного, самое большее человек десять, и все мужчины. Они сидели в выстланных бархатом нишах и глядели прямо перед собой. В углу стояла скамья, на которой, лениво развалясь, сидели дамы, очевидно, не принадлежавшие к числу гостей, а являвшиеся именно тем, за что их единственно и можно было принять, даже будучи чужим в этом мире. Когда они заметили нас, одна из них поднялась с места и направилась к нам, потягиваясь и покачивая бедрами. Подошедший слуга поинтересовался, хотим ли мы иметь компанию.

— Нет, — покачал головой мастер Юй Гэнь, — возможно, попозже.

Слуга сделал ей знак, и она, состроив кислую мину, вернулась на место.

В этой харчевне тоже были музыканты. Я насчитал троих. Играли они, к счастью, не очень громко, но, очевидно, без любви к своей музыке. Слуга отвел нас в одну из бархатных ниш, и господин Юй Гэнь заказал бутылку Шан-пань.

Вдруг в харчевне стало еще темнее, и музыка смолкла. Открылся большой бархатный занавес, и маленький человек, похожий на жабу, вышел поприветствовать нас, то есть гостей, сидевших в нишах. Прозвучало это приветствие довольно жалко, после чего он объявил о начале представления — как я понял, акробатического. Музыка заиграла снова, и на сцене появилась дама в серебристом платье; она принялась петь, хотя совершенно не умела этого делать. Через некоторое время она стала сбрасывать с себя одну за другой части одежды (не прекращая пения), бросая их к нам, в ниши. Все ее одежды были серебристого цвета; взять их на память, однако, нельзя было, потому что по залу ходил слуга и собирал их. Петь она не прекратила даже тогда, когда разделась совсем; она пела, держа перед своим треугольным садиком наслаждений большую серебряную розу. Закончив свою песню, слов которой я не понял, она бросила в зал и эту розу, а сама, подпрыгивая, удалилась за сцену.

Господин Юй Гэнь-цзы и другие гости захлопали в ладоши. Я не удержался и спросил, неужели ему и вправду понравилось это зрелище. Он ответил: «Годится».

Таких номеров было несколько; между ними были довольно длинные паузы. Ни один из них не был по-настоящему акробатическим. В основном это было раздевание — с пением или без. Одна дама была очень толстой, и раздевала ее собака, тоже толстая. (Такую собаку, конечно, нет смысла убивать и есть, потому что учить собаку раздевать дам — дело, очевидно, крайне дорогое и долгое.) Всякий раз, когда собака зубами стаскивала с дамы что-нибудь, та взвизгивала, а собака убегала с захваченной вещью за сцену. Сама собака все время молчала. Раздевшись наконец донага, женщина улеглась на диван, положила собаку себе между ног и застонала. Я засмеялся, и какой-то господин из соседней ниши прошипел мне: «Тс-с!»

Единственный номер, заслуживающий названия акробатического, состоял в том, что мужчина в крохотных штанах померанцевого цвета засунул палец в стоявшую на полу бутылку, а потом, балансируя на одном этом пальце, задрал в воздух ноги. Затем на сцену вышли три дамы, и он свободной рукой с большим трудом долго раздевал их; они же все время приплясывали.

Другая дама, вышедшая на сцену уже совсем без одежды, засовывала себе в рот маленькие белые шарики, возвращая их затем совершенно неописуемым образом на свет божий; наверное, она просто делала вид, что извлекает их снизу. Третья, одной рукой снимая с себя одежды, поддерживала другой поднос с пятью бокалами, но поддерживала плохо: один бокал упал и разбился, и на осколки уселась следующая обнаженная дама, которой даже пришлось прервать свое представление: она подняла крик и ушла с окровавленным седалищем. Этот номер мне очень понравился, хотя я не думаю, чтобы он был задуман так с самого начала.