Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий

Причин беспокоиться не было. Они запаслись справками и рекомендациями на все случаи. Но главным козырем был седобородый пастор Сарве. Правда, он находился в вагоне первого класса. А это — противоположный конец поезда.

Офицер неторопливо и бесстрастно рассматривал документы.

— Вещи есть?

Они достали из-под полки, на которой сидели, свои котомки.

— Что там?

— Письма.

— Что еще за письма! Почему так много?

— Эти письма детям от родителей.

— Проверим. Пройдемте.

Их поместили в камеру. Недавно было движение, стук колес и надежда на скорую встречу с дочерьми. А теперь тишина, полумрак и тревожная неопределенность.

— Только этого нам не хватало! — сказал Альбрехт и зло стукнул кулаком о стену.

— Не зря у моей Лизаветы глаза были на мокром месте, когда провожала, — покачал головой Пржевоцкий. — У меня и сейчас в ушах ее слова: «Вот, дети уехали… И ты меня покидаешь!»

— Самое скверное, что пастор не подозревает о нашем аресте и, как ни в чем не бывало, едет дальше.

— Да, положение серьезное. Думаю, мы оказались в руках белой контрразведки. Одного не понимаю, почему офицер пренебрег удостоверением Красного Креста!

— Вы же сами видели, — ответил Альбрехт. — Его насторожили письма.

— Даю руку на отсечение, они их сейчас читают.

— Им надолго хватит работы.

Утром они были разбужены лязгом тяжелой двери. Неожиданно им принесли завтрак. Он был незамысловатым, зато обильным: картофель в мундире, овсяная каша и не чай, как им хотелось, а большая кружка квасу. Потом о них, кажется, забыли. Ночь они провели на полу, прижавшись друг к другу. И только на следующий день конвоир привел их в комнату, где за столом сидел офицер. Но не тот, который задержал их вчера в вагоне.

— Присаживайтесь, — сказал он. — Ваши фамилии Альбрехт и Пржевоцкий, не так ли?

— Да, верно, — ответил за обоих Пржевоцкий.

— Едете из Петрограда?

— Да, мы оттуда.

— Как думаете, зачем я пригласил вас?

— Понятно для чего, — сказал Пржевоцкий, сжимая в руках кепку. — Чтобы допросить. Чтобы душу вытрясти.

— Да. В этой комнате допрашивают. И бывает, с пристрастием. Но вы приглашены по другому поводу. Я вам приношу извинения.

Лицо офицера, невозмутимое до этой минуты, расплылось в улыбке, когда он увидел застывших от удивления Альбрехта и Пржевоцкого.

Офицер разложил на столе груду писем.

— Вчера я отложил все дела и до полуночи читал письма, которые достал из ваших рюкзаков.

— Нехорошо читать чужие письма, — сказал, насупившись, Пржевоцкий.

— Да. Знаю. Но такая у меня работа. И такое нынче время. Сколько всего писем с собой везете?

— Больше тысячи.

— Я прочел не менее пятидесяти. В них картина сегодняшней жизни нашей северной столицы. Это и мой город. Я закончил в Санкт-Петербурге университет.

— И что вы думаете после их прочтения? — решился спросить Альбрехт.

— О том же, о чем не перестаю думать два последних года, — о России. О бедной России, поставленной на колени и раздираемой на части не чужеземцами, а нами самими, ее сыновьями. Ведь дети, к которым вы добираетесь, находятся не на чужбине, не в другой стране. Они на родине. Почему же между ними и вами, их родителями, воздвигнуты неодолимые препятствия?

— В том числе и вами, вашей службой, — добавил Альбрехт.

— Да. Согласен, в том числе и мной.

— Никогда бы не подумал, что когда-нибудь услышу такое из уст офицера контрразведки, — заметил Пржевоцкий.

— Вы что же полагаете, что я бесчувственная машина, слепо карающий меч?

— Какую же цель вы ставите перед собой?

— Мною движет единственная цель — помочь, насколько в моих силах, России, в ее трудный час, — высокопарно ответил офицер.

— Окажись мы не у вас, а в руках красных, то наверняка услышали бы точно такие же слова — Родина, патриотизм, Россия!..

— Вы правы. И в этом наша национальная трагедия. Но хватит об этом. Скажите лучше, чем я могу вам помочь?

— Мы потеряли нашего спутника. Вернее, он потерял нас.

— Вы говорите о пасторе Сарве?

— Вы уже знаете?

— Да, он вас ждет. Что еще?

— Помогите нам попасть в Омск. Там находится отделение Красного Креста. Мы рассчитываем на посредничество американцев.

— Я вам помогу.

— А сейчас мы свободны?

— Да. Насколько это возможно в наше время.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ВСТРЕЧА

Из рассказа Татьяны Альбрехт:

— В середине августа 1919 года Христина Федоровна Вознесенская, воспитательница нашей группы, женщина властная, объявила нам, что в Петроград мы вернемся не раньше Нового года.

Прошло лето. Мы ужасно скучали, но надеялись. И вдруг такие слова.

Девочки наши не были религиозными. Редко кто молился. Но детская тоска и отчаяние искали выхода, и я помню, как мы нашей группой собирались в баньке и там плакали, просили Бога о чуде возвращения домой. Эти моления переходили в коллективную истерику.

…Нашей обязанностью было ухаживать за самыми маленькими девочками. И занимать их. Однажды я сидела в комнате и читала малышам. Приходит кто-то и говорит: «На твое имя пришло письмо». От кого бы это? — стала думать я. И не придумала. Мы тогда и мечтать не могли о письмах из дому.

Вижу, письмо из Петрограда. Мне вдруг стало страшно. Долго не решалась распечатать. Потом открыла и первым делом посмотрела подпись. Когда увидела слово «папа», то не могла читать. Бросила письмо и заплакала. Девочки спрашивают, что со мной?.. А я сказать ничего не могу. Чуть успокоившись, стала читать вслух.

Из письма мы узнали, что папа едет к нам делегатом от родителей и через несколько дней будет в Петропавловске.

Боже! Что тут началось! Все тридцать девочек принялись реветь… Именно реветь, а не плакать.

Христины Федоровны в это время не было дома. А когда пришла, объяснили, в чем дело. Ей бы порадоваться и поплакать вместе с девочками, а она стала нас ругать за истерику, приказала замолчать. А еще сказала, что папа приедет не скоро.

Эта Христина и в самом деле была недоброй. Взяла себе большую власть. Все ее боялись как огня. Она часто наказывала тем, что лишала сахара. Даже маленьких.

С этого дня мы начали наводить порядок и вообще готовиться к папиному приезду.

Спустя три дня после получения письма я сидела в своей комнате, рисовала. Вдруг заходит Маня Эйзенберг и говорит: «Знаешь, Таня, пришел какой-то солдат. Он очень похож на твоего папу». Дело в том, что Маня видела его на карточке. Я пошла посмотреть и вижу — это и есть на самом деле папа. И закричала…

Тут опять у нас поднялся плач. Мария Михайловна, наша заведующая хозяйственной частью, тоже плакала. А папа сказал, что если все не перестанут плакать, то он ничего не сможет рассказать.

Решили, надо собрать все группы. И тогда он будет рассказывать. Пока папа обедал, мы готовились к приходу мальчиков и девочек. Очистили от кроватей комнату, поставили вместо них скамейки.

Папа говорил о Петрограде, что там делается, как люди живут.

Первую ночь папа ночевал у нас, а на следующий день нашел себе комнату и жил там. Если было свободное время, то сидел до позднего вечера. Учил маленьких танцевать, а нам, старшим, рассказывал разные истории.

Потом приехали Пржевоцкий и пастор Сарве. Время летело быстро. И вот уже надо прощаться, было грустно, но мы с Настенькой и радовались. Мама за нас беспокоится. А теперь узнает, что мы живы и здоровы.

Но сразу после отъезда папы мне стало очень плохо. Я даже бредила. Поднялась температура. Пригласили доктора. Он признал возвратный тиф.

Христина Федоровна, зная, что папа уехал в Омск, написала письмо и послала Настеньку опустить его. Но сестра по дороге, чуть подумав, решила не отправлять письмо и разорвала его. Ей не хотелось, чтобы папа задержался с возвращением к маме.

Не дождавшись ответа, Вознесенская послала в Омск телеграмму. Дело в том, что доктор распорядился меня изолировать. И меня перевели на окраину города в маленький домик.

Находился он рядом с кладбищем. То и дело там звучал похоронный звон. Было очень грустно и одиноко.

Папа приехал, когда со мной случился уже третий приступ. И вот он стал за мной ухаживать. Быть может, это были самые счастливые дни во всей моей жизни.

Обед нам приносили мальчики, которые жили в Коровинском приюте. Помню, приходили Юра Заводчиков и Котя Иванов. А ужин и завтрак папа готовил сам, в печке. Все, что он варил и жарил, казалось необыкновенно вкусным. И уха, и каша, и глазунья…

Здоровье мое пошло на поправку. Мы стали больше читать и беседовать. До сего дня помню эти разговоры.

Однажды папа сказал, что после тифа надо остричься наголо. И он остриг меня ножницами. В эти минуты я видела на его глазах слезы.

Моя младшая сестра Настенька все время вела себя спокойно. А тут стала умолять взять ее с собой. Как же она плакала! Как уговаривала, что не станет папе мешать! Будет все делать, что только ей велят. И это Настенька, которая казалась куда спокойней и терпеливей, хоть и была моложе. Неужто в ней жило предчувствие, что ей уже не суждено больше увидеть маму?..