Николай I - Дмитрий Олейников

Самым пышным стал для нового героя титул «Паскевич-Эриванский» — ведь под его командованием русские войска освободили Эривань/Ереван, после чего Эриванское княжество отошло к России. (Ревнивый Ермолов, говоря о Паскевиче, называл его вместо Эриванского «Эрихонским».)

Через 150 лет радость по поводу побед императора Николая разделит… ЦК Компартии Армении, объявивший в своём официальном постановлении «О праздновании 150-летия вхождения Армении в состав России» о том, что «войдя в состав России, армянский народ обрёл в лице великого русского народа искреннего и верного друга, включился в исторический процесс, приведший к его социальному и национальному возрождению»[216]. Редкий случай признания заслуг Николая I (пусть даже без упоминания его имени) в советские времена!

«Я предпочитаю… постановление независимых ханств присоединению Азербайджана к России, — писал Николай Паскевичу, — которое, вызвав нас на весьма значительные пожертвования через продолжение войны, подаст неминуемо и справедливую причину думать, что стремимся водворить со временем исключительно наше владычество в Азии, и тем самым охладим дружественные наши связи с первенствующими державами Европы»[217]. Однако не успел граф Паскевич-Эриванский вернуться из Тебриза в Тифлис, как разразилась новая война.

Ещё в правление Александра I она набухала над южными границами России, как грозовая свинцовая туча. Восставшая Греция, уже воспетая и Пушкиным, и Байроном, седьмой год один на один сражалась с Оттоманской империей за свою независимость. В связи с этим Николай унаследовал от старшего брата неприятную нерешённую проблему. С одной стороны, как один из гарантов спокойствия в Европе, российский император должен был поддерживать законного монарха — то есть турецкого султана — в его борьбе с непокорными подданными. С другой стороны, как покровитель и защитник всех православных народов мира, русский царь должен был отстаивать интересы греков, сербов и болгар, находящихся под властью мусульманского правителя.

Александр колебался между двумя этими принципами. Николай, объявивший, что «брат завещал мне крайне важные дела и самое важное из них — восточное дело»[218], попробовал решить дело разумным компромиссом. Как и в персидском вопросе, он стремился прежде всего к умиротворению. Первым же его дипломатическим актом стало заключение договора с Англией о мерах по примирению турок и греков. Позже к договору присоединилась и Франция — три великие державы поднялись выше своего традиционного соперничества для того, чтобы остановить кровавое усмирение греческого восстания. Летом 1826 года Россией и Турцией была заключена Аккерманская конвенция, подтверждавшая правомерность прежних мирных договоров.

Тем не менее пока европейцы вели дипломатические игры, турецкие войска взяли главный оплот греческих повстанцев — город Миссолунги, вырезали там всё мужское население, включая мальчиков старше двенадцати лет, а женщин и детей продали в рабство. Вскоре пушечные ядра турок обрушились на Акрополь, и древние Афины пали. Россия, Англия и Франция решились на крайние меры. Когда турецкий султан собрал большой флот с целью высадить в Греции новую сильную армию и начать массовое истребление христианского населения, соединённому русско-англо-французскому флоту было приказано этому воспрепятствовать. 8 октября 1827 года в бухте Наварин соединённый флот союзников оставил турок без средиземноморского флота.

В письме старшему брату Константину 12 ноября 1827 года Николай Павлович писал, что «в этом деле мы не являемся ни греками, ни турками, но настойчиво продолжаем прилагать все наши усилия, чтобы заставить прекратить эту позорную борьбу с той и с другой стороны; мы желаем лишь порядка и спокойствия». Впрочем, он добавлял: «…очень возможно… что следствием этого явится война»[219].

Главным виновником наваринской катастрофы турецкий султан вскоре официально объявил Россию. В его воззвании («беян-наме») от 8 декабря 1827 года говорилось, что «наипаче двор Российский есть непримиримый враг народа мусульманского и Оттоманской империи»[220]. Аккерманская конвенция была объявлена недействительной, до конца сыгравшей свою роль «мирной передышки»[221]. Все мусульмане призывались к священной войне — джихаду. Русских подданных стали изгонять из турецких владений, Босфор был закрыт для российских торговых судов, в Персию полетели предложения отказаться от мира с Николаем и продолжить войну. В январе известия о разрыве отношений достигли Петербурга. Николай решил уже весной начать военные действия. Константин Павлович из своей резиденции наместника в Варшаве недовольно ворчал: «…иметь нам войну нет никакой <…> пользы. Начать оную весьма легко; как же будет конец, одному только Богу известно».

Четырнадцатого апреля 1828 года была обнародована официальная Декларация о войне. Но в ней Николай сразу же объявил о своём стремлении к миру. Русский император заранее сообщал условия будущего соглашения, среди которых было и «умиротворение Греции». Умеренность российских требований подчеркивала отсутствие завоевательных амбиций. В Декларации Николай противопоставлял свою позицию позиции султанского «беян-наме»: «Россия, вопреки разглашениям Порты, не имеет ненависти к сей державе, не умышляет её разрушения… Россия не имеет и видов честолюбия; довольно предметов для заботливой попечительности её правительства в обширных странах, ему подвластных»[222].

Двадцать пятого апреля русская армия перешла турецкую границу. В тот же день 32-летний Николай наконец-то отправился к войскам — на «свою» войну. Скакал он быстро, без остановок, и уже 7 мая копыта царских коней стучали по мосту через пограничную реку Прут. К полуночи того же дня царь был в лагере войск, осаждавших крепость Браилов. На следующий день в честь прибытия императора были отпущены в крепость все взятые к тому времени турецкие пленные — и к тому же награждены деньгами…

Очевидец приезда императора увидел его таким: «Высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и всё в нём выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена, и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещённую эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии»[223].