Простая формальность - Барбара Хоуэлл

В Велфорде она всюду ездила на машине. Хоть жила и небогато, но у нее была своя машина и по холодным дорогам она передвигалась в тепле и удобстве. В Нью-Йорке, проходя мимо высоченных домов, она чувствовала себя маленькой и беззащитной, и ей казалось, что со всех сторон на нее наступают громадные бетонные фаллосы. В голову лезли мысли о насилии — а может, так специально и было задумано. И она вспоминала церковные шпили Велфорда, устремленные вверх для того, чтобы быть ближе к небу, а не для того, чтобы подавлять то, что внизу.

Спасаясь от этих мыслей, она приноравливала свой шаг к идущим рядом женщинам. Они направлялись в магазины, меся снежную грязь сильными, мускулистыми, затянутыми в нейлон ногами. Это были уже не те недавние рождественские покупатели — исчезло беспокойство, они стали более целеустремленными и решительными. Идя вслед за ними, она чувствовала себя рядовым огромной армии, участницей парада, масштабы которого выходят далеко за рамки окружающего их непристойного серого пейзажа. Левой. Правой. Ноги защищены мозольным пластырем. Лица скрыты под слоем увлажняющего крема. Обрюзгшие груди и зады подтянуты, подобраны с помощью эластика и силы воли. Головы четко фиксируют цены, размеры, фасоны.

Стоило войти в магазин, как она сталкивалась с другой армией женщин — модно причесанной, бренчащей бижутерией армией продавщиц. Переходя от прилавка к прилавку, она не могла отделаться от ощущения, что ее заколдовали. Смотреть, щупать, сравнивать — словно это важнее всего на свете. Каждая вещица казалась волшебной и обещала начало чего-то нового.

На что-то все это похоже. Уж не в рай ли она попала ненароком? — спрашивала она себя с долей цинизма, хотя, с другой стороны, она сама была почти готова в это поверить, вдыхая восхитительные запахи парфюмерных отделов. Может, и ангелы похожи на продавщиц, которые, распознав в ней «стоящего» клиента, одаривают ее почти искренним вниманием и заботой? Может, музыка небесных сфер так же успокаивает, как шелест эскалаторов? И, наконец, может быть, сам Господь Бог это и есть всемогущий, улыбчивый дух торговли, постоянно являющий себя в новом виде, подобно тому, как меняется товар на витрине?

Иногда она ходила по магазинам чуть ли не целыми днями — по шесть часов кряду — не останавливаясь даже выпить чашечку кофе. Ей нужно было купить и принести домой столько всего разного: постельное белье, фарфор, светильники, пепельницы, надувные вешалки, кожаные корзины для мусора, медные кастрюли и сковородки, всякие французские штучки для кухни и, конечно, одежду. Она покупала уйму одежды. Список необходимых покупок растягивался бесконечно.

Все чеки она выписывала на многочисленные банковские счета Клэя. И ей вполне искренне казалось, что она ни за что не платит. Но кто-то же платил? Вероятно, Клэй. Однако о нем она думала меньше всего, когда делала покупки.

Домой она вваливалась чуть живая, спину ломило, суставы пальцев ныли от тяжеленных сумок, она швыряла добычу на пол посреди спальни и ее охватывало блаженное чувство удовлетворения. Иногда она по нескольку дней не притрагивалась к покупкам. Почему-то как только она отрывала ярлык и прятала вещи, они теряли свою волшебную силу.

Время от времени Клэй начинал протестовать. Особенно его раздражали цены. Уж очень ее заносило.

— Восемьдесят долларов за ярд! Зачем такие дорогие портьеры? — спросил он, когда она принесла пятнадцать разных образцов и разложила перед ним на кофейном столике рядом с орешками, которые он пожирал горсть за горстью.

— Я подумала, вдруг тебе тоже захочется поучаствовать, — вместо ответа сказала Синтия.

Ему не захотелось. Он сидел широко расставив ноги и опустив скрещенные руки, живот у него свисал вниз, на лице застыло страдальческое и упрямое выражение.

Она сделала еще одну попытку.

— Я не спорю, цены ужасные. И я не меньше тебя переживаю из-за этой проклятой инфляции.

— Неужели нельзя было купить хотя бы долларов по сорок?

— Почему? Можно. В магазине Шумахера была ткань по сорок, только она мне не понравилась. Какая-то серозеленая, а поярче у них не было, я узнавала.

— Сколько ярдов тебе понадобится?

— На окна в гостиной? Ярдов тридцать, наверно. А если делать оборки, то и побольше.

— Это же минимум две тысячи четыреста!

— Плюс работа. Кому-то надо их сшить, повесить на место. И еще подкладка.

— А подешевле ничего нет?

— Прости, дорогой. Но я уже все обыскала.

— Я знаю одного торговца, он получает ткани из Гонконга — уцененные.

— Пожалуйста, не надо.

— А что? Может, они хорошие.

— Они отвратительные. Послушай, либо мы отделываем квартиру хорошо, либо не отделываем вовсе. Если хочешь, я хоть завтра могу пойти в фирму Мэйси и за шесть тысяч ты получишь полный ремонт. Но какой в этом смысл?

— Ты можешь уложиться в одиннадцать тысяч?

— Постараюсь. Но ведь осталась еще кухня. На эту тему мы уже говорили, помнишь?

— Придется продать часть акций.

— Послушай, ты только скажи — я сразу перестану…

— Нет, ты права, просто хотелось бы…

— Мне больше нравится вот этот, — поспешно сказала она, убирая остальные образцы и не желая выслушивать, чего бы ему хотелось. — Это шелк со льном, очень необычный оттенок — розовато-бежевый.

— Гм.

— Ты потом сам будешь доволен, вот увидишь!

— Это из тех, что по восемьдесят долларов?

— По восемьдесят пять.

Она наняла служанку — худую чернокожую таитянку с тремя детьми и без мужа, которая жила в Южном Бронксе и носила красивое имя, вызывающее ассоциации с богатством и блеском — Мишель.

Она приехала в Штаты когда ей было пять лет, а в тринадцать бросила школу. С тех пор ее жизнь проходила главным образом в поездах метро — она ездила по всему городу, убирала в чужих домах, прятала заработанные деньги в туфли, а в конце недели жутко напивалась, вознаграждая себя за тот жесткий режим, в котором она жила с понедельника до пятницы. Синтия всегда знала, что в Нью-Йорке полно женщин, которые живут ничуть не лучше, но раньше она о них как-то не думала.

Она и представить себе не могла, что ее до такой степени заденет судьба Мишель, которая каждый день, дрожа от страха, спешила по темным улицам к метро, и за каждым углом ей мерещились грязные торговцы наркотиками, хулиганы и насильники. Каждый день она приходила в их огромную, залитую солнцем квартиру на Парк-авеню, взбивала подушки на диванах, на которых ей никогда не сидеть, чистила серебро, с которого ей не есть, мыла ванны, в которых ей не мыться, и вся ее жизнь была сплошная безысходность, лишающая человека всего человеческого. Синтия до сих пор еще не сталкивалась ни с кем, кто влачил бы такое жалкое существование.

Вероятно, она иначе смотрела бы на все это, будь Мишель какая-нибудь старуха, у которой вся жизнь позади. Но она была молода, держалась независимо, ни перед кем не заискивала. Она была в расцвете сил, и силы ее тратились впустую, а Синтия, выходит, извлекала из этого собственную выгоду.

Сколько можно думать о ней, не раз уговаривала себя Синтия, пусть Мишель сама о себе беспокоится. У меня своих проблем хватает. Мишель перебьется. Никто не заставлял ее идти в прислуги. Разве что Господь Бог.

Трое детей. Не боится ли она, что в один прекрасный момент они могут от нее отвернуться? Мечтает ли, чтобы они вышли в люди? Вздрагивает по ночам от мысли, что вдруг они станут преступниками, наркоманами, насильниками, революционерами? Черт побери, ругалась про себя Синтия, в Велфорде мне б такое и в голову не пришло. Надо гнать от себя такие мысли, срочно на что-нибудь переключаться. И она заводила разговор о том, что хорошо бы купить саморазмораживающийся холодильник — «чтобы нам было меньше работы», или о том, чтобы закрыть паркет полиуретановым покрытием — чтобы «нам» не нужно было его натирать.

Дожили! Она, уроженка северо-восточной части Лонг-Айленда, когда-то знавшая нужду, а теперь сама нанимающая прислугу, чувствует себя — вольно или невольно — виноватой. Это факт очень неприятный, поскольку дает Клэю в руки козырь, который он может — вольно или невольно — использовать против нее.

Прошел январь, затем февраль. Почти каждый день она думала бросить Клэя. И каждый день решала остаться. Она постоянно скучала по Велфорду, особенно по тем томительно-долгим июльским дням, когда небо такое синее, а воздух теплый и чистый, и Главная улица предвкушает августовский наплыв туристов, которого из года в год все ждали и почти всегда напрасно.

Рут Даллес, владелица ювелирной лавки недалеко от ее магазинчика на Главной улице, заходила выпить чашечку кофе. Они болтали о своих торговых делах. Интересно, как пойдет медная утварь у Синтии? Не чересчур ли «по-ньюйоркски» оформлена витрина с жемчугом у Рут? Иногда они болтали так целый час, пока из магазина Рут не звонил ее помощник и говорил, что ей нужно срочно вернуться, поскольку кого-то заинтересовало кольцо с бриллиантом.