Огненное порубежье - Эдуард Зорин

Плюнул ему Ехир в глаза и повелел связать потуже. А связанного бросить в повозку.

— Доставлю тебя к хану, Кочкарь. Авось и простит?.. Хотя все равно не сносить тебе головы. Уж больно спесив и горяч ты. Да веру сменил — какому богу будешь молиться?.. Нет, не простит тебя хан.

Оглянулся Кочкарь в последний раз на трупы своих товарищей. Ослепила его ненависть, увела на погибель в степь. Знал ведь, знал, что стережет его Ехир, но разума не послушался. Впервые отказал Кочкарю рассудок.

Широка, привольна половецкая степь — дни и ночи скачи по ней. До пояса подымаются в степи ковыльные травы, звенят кузнечики, шелковое небо струит над степью ласковые ветерки.

Любил Кочкарь еще в далеком детстве глядеть на небо, когда вот также, в скрипящей повозке, ехал куда-то со своей ордой; отец погонял лошадей и пел песню, которой никогда не было конца, мать перебирала зерно на похлебку, младший братишка посапывал в подвешенной к перекладине веревочной сетке. А Кочкарь смотрел на небо, на солнце, золотящее края облаков, на серебряные нити дождя, протянувшиеся до зеленой земли.

Любил Кочкарь бегать босиком по степи, любил гонять коней на водопой, купаться в прозрачных речках, вытекающих из нагретой солнцем ласковой и мягкой земли.

Да и сам он вышел из этой земли и в эту землю вернется. Никто никогда не узнает, как он погиб и где зарыли его тело. И животворящее тепло уходящего и, может быть, последнего в его жизни дня наполнило Кочкаря истомой: он закрыл глаза и крепко заснул.

Проснулся Кочкарь от удара в бок — кто-то мычал и ерзал рядом с ним: он почувствовал, что веревки на запястьях ослабли, дернул — освободил руки. Чья-то ловкая рука перерезала путы на ногах, незнакомый голос прошептал:

— Беги, Кочкарь, беги, пока не поздно. Вот тебе меч, а коня увидишь за ручьем в ложбинке.

— Кто ты? — спросил Кочкарь, сжимая рукоятку протянутого ему меча.

— Беги, — повторил голос, и тень нырнула под повозку.

Оглянулся Кочкарь. Спустился на землю, шагнул в темноту. Под кустом, обняв копье, подремывал воин. Услышав шорох, проснулся, вскочил, хотел крикнуть, но лезвие меча, погрузившись в бок, повалило его навзничь. Кочкарь нагнулся, снял со спины обмякшего половца лук. Он не спешил уходить. Были еще у него свои счеты.

Ехир сидел у костра на корточках и обгладывал баранью кость. Теплый жир стекал по его рукам и подбородку. Борода лоснилась, маленькие глазки блестели от удовольствия.

Маленькая стрела, пронзив ночную мглу, сверкнула над костром и задрожала в запрокинутом горле Ехира. Выронил он кость, схватился обеими руками за оперенный конец и, захрапев, упал лицом в костер. Горячее пламя объяло его одежду, взвихрилось к небу красными пчелами.

Быстрый конь уносил Кочкаря от замешкавшейся погони, а на дне балки трепещущий от восторга половец обнимал Болуку. За щедрость она платила щедростью, жизнью — за жизнь.

— Радуйся, жинка, что живым воротился. Чай, и простыми хлебами обойдемся. Да и мед, поди-ка, не весь Онофрий вылакал?

— Как же, только Онофрия мне и не хватало, — добродушно сказал Улейка. — Своего бражника мало…

— Своего-то схоронила?

— Типун тебе на язык.

Житобуд был болтлив и счастлив. Княжеское поручение он выполнил, угодил и Кочкарю с княгиней — будет нынче в избе его праздник. А за наградой дело не встанет. Хоть и скуповат Святослав, но на этот раз придется ему раскошелиться. И обещанную тысячу даст Житобуду. То-то позавидуют соседи.

Узнав, что Святослав и Кочкарь в походе, первым делом навестил он друга своего Онофрия.

Постельничий был приветлив и встретил его с порога ласковой улыбкой.

— С приездом, Житобуд, — сказал он, вставая с лавки и раскрывая объятия. — Дай-ка погляжу на тебя: все такой же — молодец молодцом.

— А каким мне еще быть? — хвастливо выпятил грудь Житобуд. — Кость да жила, да все сила.

— Вспоминал я тебя, частенько вспоминал, — говорил, ходя вокруг него, Онофрий. — Соберутся у меня гости, выспрашивают: нет, мол, Житобуда, совсем пропал, уж беды какой не случилось ли?

— Ну, а ты? — благодушно улыбался Житобуд.

— Я себе на уме, — хитро подмигивал постельничий. — Сговор наш помнишь ли?

— Как не помнить.

— То-то же. Эй, хозяйка! — кликнул Онофрий жену. — Неси-ка нам вина, из той корчаги, что лонись купцы подарили. Пировать будем, а разговор у нас не короткий.

Длинный вышел разговор. Все выпытывал Онофрий, какое такое дал ему князь поручение. А Житобуд хоть и был пьян, хоть и языком едва ворочал, но все дураком прикидывался и ни о чем не проболтался. Уж очень хотелось ему получить тысячу, а через Онофрия все может полететь к бесу: болтлив Онофрий — завтра же всему Киеву разблаговестит.

— Не узнаю я тебя, Житобуд, — зудел захмелевший Онофрий. — Обличьем вроде бы все тот же: страхолюд, а не человек. Зато язык у тебя будто закаменел. Аль рассказать нечего?

— Чего ж рассказывать-то — делал удивленные глаза Житобуд. — Ты у князя первый человек, тебе и без меня все ведомо.

— Что ведомо, то ведомо, — хорохорился Онофрий. — Да вот от тебя ничего не слышу.

— Еще услышишь, — пообещал Житобуд.

Утром раненько, только первые петухи пропели, только поползли через ворота в город возы, кликнула его к себе княгиня.

Шел Житобуд в Гору, весь светился от радости. В терему встретила его раскрасавица девка, провела в княжеские покои. Оставив наедине с Васильковной, тихо удалилась.

Житобуд упал на колени, коснулся пола лбом. Княгиня приветливо указала ему на лавку. Житобуд сел на самый краешек, вытянул шею, боясь пропустить словечко.

— С приездом тебя, Житобуд, — певучим голосом проговорила княгиня. — Со счастливым возвращением.

— Благодарствую, матушка, — сказал Житобуд и снова навострил уши.

— Ну, сказывай, каково ездил, передал ли грамотку?

— Грамотку твою и князеву передал, сделал все, как было велено, — с готовностью подтвердил Житобуд.

— А с князем Юрием виделся ли? — испытующе допрашивала она его.

— Виделся и с князем Юрием.

Васильковна подалась вперед, пальцы ее сжали подлокотники кресла.

— Ну как, здоров ли он? — спросила дрогнувшим голосом.

— Здоров и тебе того же желает. А на грамотку твою велел так сказать: пойдет Роман на Владимир, — он помешкал, морща лоб, как бы чего не спутать, — пойдет, сказывал, Роман на Владимир — я Всеволоду не подмога. Хватит и того что вместе с ним скидывал Ростиславичей. На то и была воля Святославова. И нынче великий князь — в Киеве.

Евдокия облегченно вздохнула и откинулась в кресле. Ответ Юрия понравился ей. Да иначе и быть не могло. Уж не раз дивилась она терпению молодого князя.

А Житобуда нужно отблагодарить. Вон как сверлит ее глазами — не из одной только верности пробирался в Рязань да Владимир, рассчитывал и на награду.

Сняв с пальца перстень с желтым камушком, протянула его Житобуду.

— Вот тебе, сотник, на счастье. А князь за наградой тоже не постоит. Ступай.

И она отвернулась к окну. Житобуд тихо вышел за двери, где его уже ждала та самая девка, что встречала в сенях. Девка улыбнулась ему и повела за собой.

Ликующий Житобуд похвастался перстнем перед женой. Глаза Улейки заблестели: и вправду, стал ее страхолюд большим человеком. Этакими-то подарками князья зазря не разбрасываются.

Взяла у Житобуда перстень, примерила на свой палец — в самый раз. Сказала мужу:

— Тебе-то мал перстенек.

— Ловка, — почесал Житобуд затылок.

Вечером Улейка сама выставила ему целую ендову меду.

— Вишь, для тебя сберегла, а ты — Онофрий, — приткнулась она к нему бочком.

Житобуд выпил чару и обнял жену. И вовсе не злая у него Улейка. Баба как баба.

Хорошо дома. Благодать!

В грязник повсюду на Руси справляют свадьбы. Гуляли свадьбы и во Владимире. И были они особенно веселыми и хмельными: по старому поверью, снег на первый день праздника — к счастью для обрученных.

Еще с вечера было тепло, даже дождя не предвиделось. А ночью сошлись над городом тучи, подул холодный ветер, и к утру улицы стали белым-белы.

Стар и мал — все высыпали на волю; на площадях толпы, веселый смех, скоморохи. На валы вскарабкивались ребятишки с санками, играли в снежки — румяные, счастливые.

Мария не могла выйти на прогулку — тревожная тяжесть в животе приковала ее к постели. Ребеночек шевелился под сердцем и просился на волю. Княгиня прислушивалась к толчкам, растерянно улыбалась. В окна струилось беловатое сияние, у ног Марии сидела Досада и рассказывала, о леших, которые на грязнихи перестают бродить по лесу, а со злости ломают деревья, загоняют всех зверей по норам и сами проваливаются сквозь землю.

Любила Мария сказки и особенно вот эту — о хитром мужике, который подглядел лешачьи проказы.