Между ночью и днем - Анатолий Афанасьев

— Скоро тебе будет не до условий, Миша. Через недельку-две ты тут околеешь, — повернулся ко мне:— Пойдем, Саша. Не будем мешать.

Четвертачок спросил:

— Ты что же, гад, решил мне последние нервы измотать?

Гречанинов был уже около двери, а я замешкался, чтобы отсыпать Мише сигарет. Посоветовал:

— На голодный желудок много не кури.

Столько неутоленной злобы, как в Мишином запылавшем глазу, я видел прежде только один раз, но не у человека, а у крысы, которую мальчишки забили до смерти камнями возле мусорного бака. Было мне тогда лет десять, но то крысиное ядовитое, свирепое отчаяние до сей поры жжет мне хрудь. Как вспомню, так рвота в горле. Ярость погибающей, с вываленными на землю кишками крысы, как и у Миши Четвертачка, вполне живого и крепкого на вид, была одинакового фиолетового цвета и почти осязаемой резиновой упругости. В отличие от крысы, которая погибла, Четвертачок справился со своими чувствами.

— Эй, — окликнул Гречанинова. — Вернись, старик, еще потолкуем.

Гречанинов вернулся, спросил:

— Ты что, действительно так Могола боишься? С чего бы это? Подонок он крупный, верно, как и ты, но башка-то у него тоже одна.

Четвертачок глядел на него, как смотрят дети.

— Сколько же вас еще таких, — заметил с грустью, — которых вовремя не удавили.

— Вопрос интересный, — согласился Гречанинов. — Мы его обсудим в другой раз.

Через минуту Миша набрал номер и соединился со своей возлюбленной. Григорий Донатович подкрутил на аппарате какой-то рычажок, и мы, как по селектору, услышали голос Валерии. Четвертачок заговорил с ней хмуро и как бы немного затравленно, но та его сразу узнала:

— Михрюша? Ты разве не знаешь, что я сплю?

— Лер, надо поговорить.

— За то, что разбудил, с тебя штраф. Десять палок, Миш. Остроумно, да?

— Это серьезно, Лера!

— Чего тебе надобно, старче?

Мне понравился ее голос — тягучий, небрежный, знающий себе цену. Кто-то женщин различает по осанке, я — по голосу. Эта дама была без комплексов. Гречанинов достал из сумки бутерброд с ветчиной и показал Четвертачку. Это было очень смешно.

— Не телефонный разговор, — сказал Четвертачок в трубку точно таким тоном, как если бы сообщил о конце света. Да и то сказать, кроме ржавой, пахнущей калом воды из-под крана, у него почти сутки ничего не было во рту. Вдобавок — ночь на железных пружинах. Для «нового русского», привыкшего к западному комфорту, это тяжелое испытание.

— Милый Михрюша, — прощебетала Валерия. — У тебя что, крыша поехала?

— Нет, я трезвый.

— Ты уверен? Что ж, приезжай… Но если ты дурака валяешь…

— Лер, я не могу приехать.

— А?

— Лер, ты должна приехать ко мне.

Валерия молчала, а я сунул Четвертачку в руку зажженную сигарету. Гречанинов показал ему листок из блокнота, на котором было написано: «Таганка. Возле ода в театр. Одна».

— Лера, я когда-нибудь беспокоил тебя по пустякам?

— Не дай тебе Бог, милый, вообще меня побеспокоить.

Интеллигентный бандит обладал незаурядным актерским талантом: следующую фразу он произнес с таким выражением, как если бы конец света уже миновал:

— Лера, тебе было хоть минуту хорошо со мной? Ну, помнишь, в Сочи?

— Да, милый, — смягчилась девушка. — Ты старался на совесть. Но в последний раз был какой-то вялый.

— Выручи меня, дорогая!

Валерия опять замолчала, а Гречанинов уже извлек на свет Божий пузырек «Кремлевской». Четвертачок на водку даже не взглянул, его взгляд был устремлен в какие-то иные дали.

— Ты точно не пьяный? — спросила девушка.

— Более чем.

— И ни с кем меня не спутал?

— Нет, Лера. Если выручишь, буду рабом навеки.

Она засмеялась так, что у меня мурашки пробежали по коже.

— Ты и так мой раб, дурачок. Хорошо, куда приехать?

Четвертачок сказал: театр на Таганке, у входа.

— Через час буду. Жди.

— Спасибо, родная!

В сумке Гречанинова нашелся и стакан. Он подождал, пока Четвертачок выпьет и зачавкает бутербродом.

— Почему не сказал, чтобы пришла одна?

— Бесполезно. Она только насторожится. С ней будет Крепыш.

— Кто такой?

— Ее горилла. В позапрошлом году чемпион Европы по кик-боксу. Мозгов нет. Без него она не ходит. Крепыш сгрызет тебя вместе с ботинками, старик.

— Спасибо, Миша. Кушай, кушай, заслужил.

…На Таганке мы припарковались прямо напротив театра — только улицу пересечь. Народу вокруг немного — торговцы фруктами, ларечники, ранние нищие, редкие прохожие, — возле входа в театр вообще никого. Я поинтересовался, какой сегодня день. Оказалось, воскресенье. Солнечное, мерцающее зеленью. Сейчас побродить бы по лесу или с удочкой посидеть на бережку. Или затеять какое-нибудь озорство с любимой женщиной. Но это все в прошлом, а будущее было туманно. Зато кости, я чувствовал, срастались нормально и постоянный ровный гул в голове со вчерашнего дня иссяк. Нет больше радости на свете, чем привыкание к худу. Я как-то быстро смирился с тем, что больше не распоряжаюсь собственной жизнью…

— Надо бы заглянуть к отцу в больницу, — сказал я.

— Заглянешь, — пообещал Григорий Донатович.

С опозданием на полчаса появилась Валерия. Узнать ее не составило труда, даже без описания Четвертачка («телка видная, ни с кем не спутаешь!»). Она была такой, какой и должно быть счастливое дитя демократического рая. Дело даже не во внешности. Она была из тех, кто выбрал пепси и вдобавок получил задаром весь мир в придачу. И воспринял это как что-то само собой разумеющееся. Легкая походка, гордо вскинутая голова, ленивый взгляд по сторонам. Таких теперь тысячи, они все чем-то неуловимо схожие, как близнецы, и кажется, что, кроме них, в городе вообще никого не осталось. Прекрасные, приводящие в оторопь создания, подобные пышным цветам, распустившимся на пораженной радиацией местности, но и среди них попадались особенные, эталонные экземпляры, в которых природа воплотила свой дар соразмерности. Каждая черточка в этой крупнотелой, грациозной девице была так ловко подогнана к ее роли пирующей жрицы любви, что хотелось выскочить из машины, подбежать, облиться горючими слезами и поцеловать ей руку. А что еще делать, коли в опасной близости к буйному победительному цветению все наши прежние добродетельные представления о жизни мгновенно оборачивались пустым, занудным общим местом. Следом за Валерией из черного БМВ вывалился огромный детина в сиреневых шортах, с широкоскулым лицом, действительно напоминающим смеющуюся обезьянью рожу. Когда он подкатился к дверям театра и замер, настороженно буравя темным взглядом окрестность, почудилось, что площадь перед ним слегка отодвинулась и съежилась в предчувствии каких-то близких неприятных метаморфоз.

Еще раньше Гречанинов велел мне пересесть за баранку.

— Сейчас ее приведу. Не выключай движок, сразу тронем.

Уже знакомо, по-стариковски шаркая, он пересек улицу и подошел к Валерии. Что-то ей начал объяснять, неуклюже разводя руками. Девушка смотрела на него с любопытством, чуть склонив набок головку. Громила с недоумением взирал на них, потом вдруг дернулся, оторвался от стены. В ту же секунду Гречанинов поднял руку с зажатым в ней блестящим предметом. Я не услышал щелчка, не видел вспышки, но громила внезапно надломился в коленях и вяло опустился на асфальт. Помедлил — и улегся поудобнее, подложив под голову локоток. На переносице у него набухла черная точка. Гречанинов подхватил девицу под руку и повел через улицу к машине. Она пыталась сопротивляться, вырываться, но это было, конечно, бесполезно.

Гречанинов вместе с ней влез на заднее сиденье, и мы поехали. Валерия спросила:

— Дяденька, зачем ты пристрелил Крепыша?

— Не пристрелил, — поправил Григорий Донатович. — Только усыпил.

В зеркальце было видно ее лицо, полное чувственного огня, чистое, нежное, вдохновенное, обрамленное темно-каштановыми прядями. Сияющие очи. Ей нравилось это приключение, она ничуть не испугалась. Но укорила:

— Ты сделал мне больно, дяденька!

Гречанинов изысканно извинился, объяснив свою неловкость торопливостью.

— Кто вы такие? Вы меня похитили?

— Похитили, — подтвердил Григорий Донатович. — И сейчас завяжем тебе глазки. Хорошо?

Мы мчались в потоке по Садовому кольцу сквозь солнечный день — ни погони, ни «пробок».

— Хотите получить за меня выкуп?

— Хотим, — Гречанинов, приобняв, охватил ее голову черной лентой, а поверх нацепил большие квадратные противосолнечные очки, отчего она стала похожа на водолаза. У него всегда все, что нужно для дела, обнаруживалось под рукой.

— И сколько же вы надеетесь получить с бедного папочки?

— А сколько он не пожалеет?

— Ой, да хоть миллион зеленых. Он же потом все равно их из вас выколотит. Бедные мальчики! Но я что-нибудь придумаю, чтобы вас спасти.