Между ночью и днем - Анатолий Афанасьев

Вернулась из ванной Катя, как-то необыкновенно причесанная. Длинная светлая прядь кокетливо падала на щеку, полностью закрывая ссадину. Улыбалась виновато:

— Прости, Сашенька! Но ты же должен понять. Раньше меня никогда не били, а тут вдруг каждый день. Никак не привыкну.

— Понимаю.

— Не сердишься? Правда?

— Я тебе вот что скажу, голубушка. Не надо придавать значение всяким пустякам. Подумаешь, изнасиловали! А кого нынче не насилуют? Если из-за этого переживать, вообще жить невозможно.

— Ты так рассуждаешь, потому что не знаешь, о чем говоришь.

— Почему это не знаю? Очень даже знаю. Но это все физиология, ты же человек духовный… Она уже близко подобралась, и глазенки заблестели алчным светом.

— Поклянись, что я тебе не противна!

— Клянусь мамой!

— Тогда докажи!

До прихода Гречанинова мы, как два голубка, осторожно целовались, обнимались и болтали о всякой ерунде. Приятное забытье с привкусом мертвечины. Я надеялся, что кто-то в конце концов ответит за этот привкус. Но, уж разумеется, не Четвертачок. С него что взять: животное — оно и есть животное.

Гречанинов не забыл купить Кате вельветовые брючата, пару рубашек, бельишко. Пошла, примерила — все впору. Рубашка — бледно-голубая, выяснилось, ее любимый цвет.

— Как вы догадались, Григорий Донатович?!

Самодовольное:

— Опыт жизни.

Возник щекотливый момент. Я спросил:

— Сколько я должен, дорогой учитель?

— Потом рассчитаемся, что за пустяки.

Катя ликовала. Словно ей первый раз в жизни дарили обновы. Милая, бесшабашная девочка.

После обеда, который Катя приготовила наспех — жареная картошка с тушенкой, — я получил последние инструкции. Одна особенно впечатляла. Если по какому-то недоразумению я окажусь наедине с Четвертачком, то должен без предупреждения стрелять ему из «Макарова» в грудь.

— Сможешь? — спросил Гречанинов.

— Конечно, смогу.

В половине четвертого вышли из дома: Катя осталась взаперти. К моему удивлению, сели не в давешний «запорожец», а в новенькую красную «семерку».

— Григорий Донатович, сколько же у вас машин?

— Это служебная, не моя.

Где он теперь служит, я уж не стал уточнять.

Припарковались в кустах, за кассами «Улан-Батора». Местечко заповедное, каждый местный алкаш здесь как дома. Стаканы висят на веточках, как белые цветы. Гречанинов напялил на голову кургузую кепку, облачился в брезентуху и ничем не отличался от завсегдатаев злачной распивочной. Длинный прутик в руке, чтобы выковыривать из кустов стеклотару. Я бы и сам, встретив его на улице, промелькнул взглядом без задержки. Мое задание было такое: спуститься со ступенек кинотеатра, где меня, по его словам, засекут. Дойти до родного подъезда, но внутрь не заходить и не приближаться слишком близко. Там меня ждут наверняка. Возле подъезда закурить, поглядеть на часы, как бы прикидывая время, и не спеша двигаться к пустырю. Помнить: каждое движение фиксируется. Держаться озабоченно, но не робко. На пустырь не выходить. Стоять лицом к тропинке, по которой предположительно пойдет Четвертачок. Как только он появится, махнуть ему рукой и не спеша идти навстречу.

Дальше самое трудное. Увидев, что Четвертачок купирован, я должен изобразить крайнее замешательство и рвануть к шоссе. Бегом. Через газоны и скверик — метров тридцать. На шоссе — замираю, жду. Это все. По прикидке Гречанинова, достать меня ни у кого не хватит маневра. Но, разумеется, возможны накладки. Если какой-нибудь чересчур смышленый, расторопный ферт перехватит меня в скверике или на шоссе, действовать придется так же, как и в случае с Четвертачком — стрелять в грудь без предупреждения. Однообразие этой подробности плана меня немного огорчило.

Все получилось, как было задумано. Около подъезда на меня никто не напал: подошел дворник дядя Ваня, и мы вместе подымили. Он спросил, не заболел ли я часом. Поглаживая бинты, я ответил, что действительно немного простыл, и поинтересовался его здоровьем. У дворника оно было в порядке, он поджидал Яшу Шкибу, чтобы совершить вечерний моцион до магазина. Вокруг не заметно было ничего подозрительного. Тихий вечер с теплым ветерком: мамы с колясками, старушки на скамеечке.

Дойдя до пустыря, как было велено, я остановился и стал ждать. Вскоре на дорожке показался ухмыляющийся Четвертачок, и я помахал ему рукой: дескать, сюда, приятель! Он тоже мне обрадовался, но встретиться нам помешал престарелый алкаш с авоськой в руке, из которой в разные стороны торчали пустые бутылки. Неизвестно откуда он выбрел на тропу, и я слышал, как сказал Четвертачку:

— Миша, разворачивайся и вперед!

— Ты что, дед, сдурел? — удивился Четвертачок, но что-то такое увидел, что ему не понравилось: молча повернулся спиной, и они начали удаляться.

Через свалку, по скверику я ринулся к шоссе, но не бежал, а шел быстрым шагом. Заметил, как парочка, Гречанинов и Четвертачок, скрылась за углом — до машины им оставалось метров сто. Чувствовал я себя совершенно спокойно, потому что не допускал и мысли, что Гречанинов может в чем-то сплоховать. В нем я был уверен так, как никогда не был уверен в самом себе, и эта уверенность была, пожалуй, сродни слепой влюбленности.

Не успел докурить сигарету, как увидел приближающуюся красную «семерку». Гречанинов за баранкой, Четвертачок рядом с ним. Машина тормознула, и я почти на ходу втиснулся на заднее сиденье. Четвертачок был в наручниках и вдобавок с подбитым глазом. То есть с подбитым — мягко сказано, глаз у него наглухо закрылся свежей светло-алой блямбой.

— Миша, кто же это тебя так? — посочувствовал я. Четвертачок ответил:

— Разберемся.

Не успели мы как следует разогнаться на Профсоюзной, как в хвост пристроилась бежевая «тойота» с четырьмя седоками. Пару раз она нам просигналила, потом попыталась обогнать, но неудачно.

— Миша, — сказал Гречанинов. — Ты бы подал знак, чтобы отлипли.

— Подожди, подлюка, скоро поговорим иначе… — Четвертачок грязно выматерился. Вообще было заметно, что он нервничает.

Гречанинов попросил не оборачиваясь:

— Саша, покажи ему фотографию.

Я достал снимок и сунул Четвертачку под нос. Там было на что поглядеть. Изумительная южная природа, горы и луна. И на этом фоне любовная пара, соединившаяся в немыслимой позе — как-то даже не разберешь, кто сверху, кто снизу. При этом лица совокупляющихся—и мужчины, и женщины — вполне различимы. Мужчина сосредоточен, как при рубке дров, а милое, почти детское девичье личико запрокинуто в гримасе любовного изнеможения. Очень смелый снимок, прямо на обложку журнала «Андрей».

— Сколько? — скрипнул зубами Четвертачок. — На-ови только нормальную цену.

— Обсудим это позже, — сказал Гречанинов.

— Ты кто? На кого пашешь? Залетный, что ли?

— Разве это так важно? Отпусти ребят, Миша, отпусти. Чего их зря мариновать?

— Ты хоть понимаешь, на кого замахнулся?

— Прошу тебя, Миша, обращайся ко мне, пожалуйста, на «вы». Мне так будет удобнее.

Четвертачок вдруг зашипел по-змеиному:

— Ах ты, вонючка старая! Да я же из тебя, курвы, ленты нарежу. Я тебя…

Дорассказать о своих планах он не успел, потому что Гречанинов, не отрывая глаз от дороги, дотянулся правой рукой до его уха и как-то так ловко подергал, что тот несколько раз подряд стукнулся мордой в переднюю панель. Звук был такой, будто заколачивали гвоздь в доску.

— Еще раз натрубишь, — предупредил Гречанинов, — отвезу прямо к Шоте Ивановичу.

Под светофором бежевая «тойота» сделала очередную лихую попытку обгона, но выкатившийся сбоку грузовик перегородил ей путь. Через стекло я разглядел всех четверых преследователей — здоровенные рыла из тех, что не сеют и не жнут. Дергались в салоне, как марионетки, показывая, что с нами будет, когда поймают. Как я понял — повесят, выколют глаза, четвертуют и зарежут. Грузовик их немного задержал, и догнали они нас уже после Калужской. К этому времени Четвертачок заново обрел дар речи:

— Пять штук плачу. И гарантирую безопасность. Чего вам еще надо, пацаны?

За Коньковским рынком Гречанинов свернул направо и на опасной скорости погнал переулками. Минуты не прошло, как «тойота» отстала, и вскоре мы уже вымахнули за Окружную и свернули с трассы в лес. Малость попетляли и остановились в укромном тихом месте, как бы приспособленном для задушевной беседы. Гречанинов обошел машину и выдернул Четвертачка с сиденья.

— Саша, пересядь вперед.

Четвертачок, очутившись на воле, не пытался бежать, но глубоко задумался.

— Ты очумел, старик?

Черной лентой Гречанинов перетянул ему глаза и завалил на заднее сиденье. Сам вернулся за руль. Предостерег:

— Зашебуршишься — пристрелю!

В этот день я убедился, что в Москве еще есть потаенные места, куда не ступала нога человека. Одно из них обнаружилось неподалеку от дома Гречанинова — заброшенные склады за покосившимся от старости деревянным забором. Снаружи — бетонированные стены, способные выдержать землетрясение, сочащиеся влагой, цементный пол, тусклое освещение. В том отсеке, куда нас привел Гречанинов, все было оборудовано для временного проживания в ухороне — железная койка, пара табуреток, тесаный стол, умывальник с проржавевшим краном и электрическая плитка. Гречанинов развязал пленнику глаза. Снял наручники.