Покидая мир - Дуглас Кеннеди

— Мой отец — мошенник.

— Так ты поверила всему, что тебе рассказали фэбээровцы?

— Откуда ты знаешь, что…

— Агент Эймс сообщил, что с тобой беседовали и что ты рассказала им все, что знала о делах отца.

— А знала я немного, прямо скажем.

— Все равно, ты с ними сотрудничала.

— Это ФБР, мама. Я хочу сказать, когда человек обманывает даже собственных друзей… да еще и меня выставил на десять тысяч долларов…

— Слушать этого не желаю.

— Конечно не желаешь. Это было бы слишком болезненно, черт побери, — признать правду. Потому что это означало бы признать…

— Я кладу трубку.

— Папина нечестность стоила мне места.

— Уж не порицаешь ли ты его за…

— Порицаю его! Порицаю! Тебе что, фэбээрровцы ничего не сказали?

— Они много чего наговорили, но это полуправда… и спросили, не связывался ли он со мной. Кажется, сейчас он вынужден скрываться, и все из-за тебя…

Тут я вырубила телефон. И сделала то единственное, что помогало мне справиться с ненавистью и злобой на весь мир. Я села за работу.

В последующие четыре дня я удлинила себе рабочий день до восьми часов, беспощадно перекраивая текст и неуклонно продвигаясь к концу.

Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на деле, но, как ни старалась стереть образ отца, он безжалостно изводил меня, ежеминутно маяча перед моим мысленным взором. С тех пор как он скрылся, я постоянно задавала себе вопрос: где он может быть? Живет под чужим именем, нежится на каком-нибудь южноамериканском побережье? Или изменил внешность, раздобыл уругвайский паспорт, нашел какую-нибудь двадцатилетнюю puta[49] и прячется вместе с ней? А может, вернулся в Штаты — с поддельным номером социального страхования — и затаился, затерялся в каком-нибудь шумном городе?

Как хотелось мне искоренить все мысли, все воспоминания о нем. Но разве возможно «ампутировать» родителя, хоть бы даже и самого скверного? Вы можете научиться мириться со всевозможными психологическими проблемами, полученными от родителей в наследство, но отделаться от них окончательно и бесповоротно просто невозможно. Они — как въевшееся, несмываемое пятно, которое не сходит, сколько ни стирай.

У злости, впрочем, есть одно достоинство — она придает нам сил и заставляет двигаться дальше. Так что восьмичасовые рабочие дни стали десятичасовыми, а еще я неожиданно для себя стала работать и по ночам, потому что бессонница поднимала меня с постели уже в три утра. До конца недели мне удавалось проспать ночью не больше пяти часов. Теперь, за исключением двух прогулок по пляжу и вылазок в магазин за продуктами, я все время посвящала работе над книгой.

Книга была закончена в шесть вечера в третье воскресенье. Напечатав последнюю фразу, я еще несколько минут ошеломленно пялилась на экран ноутбука, думая: «Столько трудов, а ведь никогда не напечатают, тем более в твердой обложке».

Наутро, после завтрака и неизменной вылазки на рассвете к океану, я села в машину и выехала в Галифакс. Первым пунктом в моем маршруте было интернет-кафе на Спринг-Гарденроуд. Мой электронный почтовый ящик был почти пуст. Записка в три строки от матери: «Надеюсь, ты перестала на меня дуться. Ты слишком чувствительна, выходишь из себя от любого моего словечка. Жду звонка…» Как бы не так, пусть ждет. Еще письмо — утешительная весть от Дуайта Хэйла: «По моим сведениям, Бюро более не намерено опрашивать вас о работе во „Фридом Мьючуал“, так что вы можете возвращаться домой, как только захотите». Короткий привет от Кристи: «Что за таинственное исчезновение? Буду благодарна, если черкнешь пару слов о том, где ты и все ли в порядке». И следующее сообщение из Гарвардского бюро по трудоустройству:

Уважаемая мисс Говард!

Мы уведомлены о том, что недавно вы возобновили свою регистрацию у нас в качестве кандидата на должность университетского преподавателя. Просим в ближайшее время связаться с нами по телефону, поскольку на кафедре английского языка и литературы в Государственном университете Новой Англии неожиданно освободилась вакансия.

Искренне ваша,

Маргарет Нунан.

Я прикусила губу, прочитав слова «Государственный университет Новой Англии» — это было третьеразрядное учебное заведение, куда родители запихивали двоечников, которые лоботрясничали в школе и/или собирались заниматься тем же самым в колледже. Но… мне предлагали место. Несмотря на счет в банке, я убеждала себя, что нуждаюсь в работе, потому и отправила неделей раньше письмецо в бюро по трудоустройству, в котором сообщала о своем возвращении на рынок рабочей силы в мире науки и педагогики. Да и могла ли я позволить себе что-то опрометчивое, как, скажем, разгульный год в Париже или путешествие автостопом в Южную Америку, когда подворачивалась вакантная ставка в небольшом университете (да еще и в Бостоне)?

Итак, серым, промозглым утром я сидела в интернет-кафе в Галифаксе, и перед моим мысленным взором разворачивалась целая программа действий, выполнять которые не следовало бы: связаться по телефону с Маргарет Нунан, возвратиться в Бостон, пройти собеседование, немедленно выйти на работу на полную ставку, а в свободное время есть себя поедом за то, что позволила загнать себя в тупик.

Не звони в Гарвард, твердила я себе, сидя в том кафе в Галифаксе. Но я позвонила. И получила эту работу. А согласившись принять это предложение, подумала: Безопасность и спокойствие — приманка, ради них мы соглашаемся вести жизнь, которую вообще-то предпочли бы избегать.

Глава вторая

Предназначенный для меня кабинет в подвале унылого бетонного здания был невелик, восемь на девять футов,[50] с небольшим, вечно полосатым от грязи окном. И без того скудный естественный свет, проникавший в комнатку, проходя сквозь заляпанное стекло, окончательно терял яркость. Когда шел снег — а та зима в Бостоне выдалась снежной, — окно вообще скрывалось, и мне оставалось довольствоваться тусклым люминесцентным светильником.

— Увы, новых членов коллектива всегда сначала запихивают в «черную дыру», — пояснил Дэниел Сандерс после того, как сообщил мне, что я принята на место в Государственный университет Новой Англии.

Мне предлагалась должность второго профессора на кафедре английской литературы. Открылась она потому, что занимавшая ее ранее сотрудница Дебора Холдер, отличный специалист по американской литературе начала двадцатого века, умерла от скоротечного рака желудка, унесшего ее жизнь всего за три месяца, прошедших с того момента, как был поставлен первичный диагноз.

— Ей был всего тридцать один год, муж, маленький сын, студенты ее очень любили, — рассказывал профессор Сандерс. — Талантливый исследователь — ее ждало большое будущее в науке. Она была настоящей звездой, причем на самом взлете. Может показаться бестактным, что я все это вам рассказываю. Однако, мне кажется, лучше уж вам заранее четко представлять себе, чьей преемницей вы становитесь, чем выяснять это обычным для кафедры способом: слыша за спиной пересуды о том, что она была здесь общей любимицей.

— Благодарю, я ценю вашу прямоту.

— Это в моем стиле. Поэтому сейчас я намерен так же прямо и откровенно обсудить с вами кое-какие моменты. Как вам известно, данная должность предполагает заключение впоследствии бессрочного контракта. Но такой контракт вам могут и не предложить, если не будет выполнено необходимое условие — в ближайшие четыре года вы должны будете подготовить к печати книгу, причем желательно издать ее в твердом переплете и опубликовать в академическом издательстве достаточно высокого уровня. Так что начинайте работать над этим без промедления. Второе, о чем я должен поставить вас в известность: все на нашей кафедре в курсе того, что у вас был роман с Дэвидом Генри.

— Понимаю, — выдавила я наконец, подумав, какой же я была дурой, полагая, будто до Новой Англии не доползли сплетни об этой части моей жизни.

— Я говорю вам это не для того, чтобы поставить вас в неловкое положение, сам я не выношу никаких суждений по этому поводу. Хочу, чтобы вы знали: я наводил о вас справки в Гарварде у профессора Готордена. Он отзывался о вас превосходно, однако я задал прямой вопрос о том, не создала ли ваша связь с Дэвидом Генри проблем ему или другим членам кафедры. Он ответил, что вы были весьма тактичны и вели себя осмотрительно.

— Все это в прошлом, профессор. — Я прервала Сандерса. — И я искренне надеюсь, что на кафедре обо мне не станут судить по событиям настолько личным, что они никогда не обсуждались ни с одним человеком. К тому же они не имеют решительно никакого отношения к моей диссертации…