Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон

— Нет. Дайте пить.

Я припал к кружке. И никогда обыкновенная вода не казалась мне такой вкусной.

3

Вновь потянулись однообразные дни. Каждый раз, когда в замочной скважине поворачивался ключ, я с нетерпением ждал, что надзиратель скажет: «Выходи с вещами».

Но меня словно забыли. Увезли в неизвестность Кента и Тома Прайса. Определилась и судьба Гувера. Его упрятали на восемь лет в Синг-Синг и оштрафовали на десять тысяч долларов. Их места заняли два парня, отказавшиеся служить в американской армии и публично порвавшие свои повестки.

Это были мужественные ребята.

Наконец меня вызвали на четвертый этаж, тем же порядком, под конвоем двух охранников. Следователь, мужчина лет пятидесяти, был подвижен не по возрасту и казался добродушным, добрым малым. Запросто, словно я был у него в гостях, угостил кофе и стал расспрашивать о родственниках, о моей жизни. Постепенно я разговорился, не понимая все же, что ему надо от меня. Так мы говорили с полчаса. Он незаметно перешел на мое положение, и, помрачнев, сказал:

— Так вот вы какой, оказывается. Слышал о вас от мистера Белла. Он утверждал, что вы ярый коммунист. Не верю этому! Такой молодец не может быть приверженцем разбойников, мечтающих захватить весь мир. Надеюсь, вы опровергнете мнение нашего уважаемого мистера Белла?

— Не знаю, кто такой Белл, но вы правы, я никогда не был коммунистом.

— А полковника Гринвуда знали? Это и был мистер Белл.

Я насторожился. Ах вот оно что! Этот словоохотливый старик из того же гнезда разведки. И добродушие его показное.

— Меня зовут Люк Стильман. Вы мне нравитесь, — продолжал следователь. — Но поговорим по-мужски, как добрые американцы, без всяких хитростей. — Он подвинулся со своим креслом ближе и, положив мне руку на колено, доверительно улыбнулся, обнажив на редкость белые острые зубы.

— Дорогой юноша! Вы поступили опрометчиво, не дав показаний, не сказав о своих связях с коммунистами. Однако все поправимо. Пока же вам грозит пятилетнее заключение и штраф.

— Пять лет! Я ни в чем не виноват!

Люк Стильман перешел на «ты».

— О, не будь наивным, мой мальчик! Я, конечно, верю тебе, но судья и прокурор иного мнения.

Я сник. Пять лет тюрьмы. Это значит только в шестьдесят третьем я освобожусь. Пять лет вычеркнуть из жизни! А возвращение на Родину опять отодвигается. Как быть? Что предпринять? Мысль моя металась в безысходном отчаянии.

Стильман поглядел на меня, потом вкрадчиво заговорил:

— Этой участи можешь избежать. Надо лишь быть послушным. Я предложу тебе кое-что. Если согласишься, то будешь… свободным.

Я внимательно посмотрел на Стильмана, и он опять напомнил мне полковника Гринвуда.

— Что вам нужно от меня?

— Ты умен и должен понять меня правильно. Не будем ходить вокруг да около. Я предлагаю тебе поступить на службу в нашу фирму. Ты думаешь, что это какая-нибудь разведывательная организация. По лицу вижу. Не беспокойся. Это не так. Правда, некоторые поручения покажутся тебе довольно необычными.

— Что вы предлагаете мне за это? Должна же быть какая-то отдача?

— Ты сразу, как говорят техасцы, берешь девушку за грудь. Сначала пойми главное. Прежде всего — жить! А какими средствами это достигается, не имеет значения. Ты будешь просто на службе у фирмы.

— Но что за служба? Заниматься шпионажем?

— Нельзя быть таким прямолинейным… Но допустим…

— Отказываюсь заранее. Вы считаете, что за доллары можно продать совесть. Так я понял?

— Но, но! Без трескучих фраз. Слыхал поговорку: «Родина там, где нас кормят!» В наш век родина, патриотизм, совесть — понятия устаревшие. Архаизм!

Стильман рассмеялся. Его смех и самоуверенный вид покоробили меня. Я невольно отодвинулся. Он встал, подошел к столу и, щелкнув замком, вынул из ящика тощую коричневую папку. Развязав ленточки, раскрыл ее.

— Это ваше дело, мой друг. — Он опять перешел на «вы». — Вас освободят и дело забросят в архив, если вы согласитесь служить нашей фирме. Поймите, добра вам желаю.

— Мне знакомы эти штучки. Вы хотите сделать из меня диверсанта или что-то вроде этого.

Стильман побледнел. На миг злобное выражение его лица поразило меня. Вот сейчас покажет клыки. Но он рассмеялся, словно услыхал что-то смешное, и, взглянув на меня, проговорил:

— Короче, вы отказываетесь от моего предложения?

— Да!

Стильман выпятил нижнюю губу, двигая челюстью, и стал похожим на бульдога.

— Будет поздно, когда спохватитесь. Вы не желаете свободы? Две минуты даю на размышления. Согласитесь подписать обязательство — будете свободны. Не согласитесь — сгноим в Синг-Синге.

— Хоть два часа. Не хочу!

— Что ж, есть поговорка: «На войне как на войне». — Резко повернувшись, он гаркнул: — Встать!

Я встал.

— Руки за спину, болван! — И не успел я опомниться, как сильным ударом в живот Стильман сбил меня с ног. И пока он звонил по телефону, вызывая конвой, я едва поднялся, корчась от боли.

— Это называется «бить лежачего», — прохрипел я.

— Не то еще увидишь! — Стильман с холодным бешенством посмотрел на меня.

Спустя три дня надзиратель вывел меня из камеры, не дав проститься с товарищами. На дворе стучал мотором тюремный автобус без окон. Меня толкнули в него и, открыв одну из кабинок, захлопнули дверцу. Прислонившись к стенке темного шкафа, я прислушался. В соседней кабинке заперли женщину. Она тихо всхлипывала. Куда же нас отправляют? В суд? Не похоже. Теряясь в догадках, я стоял неподвижно, чувствуя, как немеют ноги. Теперь я уже слышал, как и в других тесных ящиках-кабинах ворочались, вздыхали люди. Наконец кто-то снаружи скомандовал: «Поехали!» — и дверца автобуса с лязгом закрылась.

Я жадно внимал шуму улицы, улавливая и звуки машин, и людские голоса. Что-то сейчас делает Джон? А Клара? Возможно, идет