Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон

засуетились, бросились к Патерсону. Он взял узелок и, пожав нам на прощание руки, вышел из камеры.

2

Прошла томительная неделя. Обо мне будто забыли. На мои вопросы ни дежурный офицер, ни надзиратель не отвечали. Неизвестность мучила. Но однажды ночью неожиданно вызвали. Мне приказали стать между двумя конвоирами, с суровой враждебностью обшаривших мои карманы.

— Что ищете? Пулемет нигде не спрятал.

— Поменьше языком болтай.

— Куда меня поведете?

— Приведем — увидишь. Руки назад!

Меня втиснули в узкую кабину лифта, разделенную пополам проволочной решеткой. Раздался сигнал, и через минуту мы очутились на четвертом этаже огромного здания. Меня повели по широкому, как проспект, коридору, и людно здесь было, как на Бродвее. Мужчины в мундирах и в штатском, надзиратели, женщины, солдаты — все куда-то спешили, и никто не обращал на меня внимания. Навстречу попалась такая же процессия: заключенный между двумя конвоирами. Меня повернули носом к стенке, пока они прошли, но все же я заметил порванную куртку и кровавое пятно на понуро опущенной голове человека.

— Шагай дальше, — пробурчал конвоир, держа меня за полу куртки. Из полураскрытых дверей кабинетов доносились голоса, звонки телефонов, смех. Эти люди были свободны, следовательно, счастливы и независимы. Они могли идти, куда угодно, а мне даже выйти из этого здания казалось невозможным счастьем. Свернув направо, надзиратели остановились у дверей, обитых черным дерматином, с трехзначным металлическим номером. Открыли, что-то кому-то сказали, я только услышал ответ «давай». В полутемном кабинете усадили на стул перед небольшим столиком. Я огляделся, привыкая к полутьме обширного кабинета. Настольная лампа с голубым абажуром освещала руки и грудь сидевшего человека, но лица его не было видно. Конвоиры, получив расписку, осторожно ступая, вышли.

— Курить не желаете?

Я вздрогнул, услышав русские слова.

Рука сидевшего за столиком человека ловко метнула мне на столик пачку «Честерфильда». Я достал спичку, закурил и закашлялся.

— Что, очень крепкие? Может, «Лайки» закурите. Они слабее. Факт!

Боже мой! Да это же Василий! И его любимое словечко. Я вскочил.

— Сидите, сидите! Не подымайтесь!

Я опустился на стул и с ненавистью, вдруг охватившей меня, выкрикнул:

— Так я тебе обязан арестом, выродок?!

Василий изменился в лице, но ничего не ответил, продолжая чего-то выискивать в бумагах.

— Так, так, — пробормотал я, силясь как можно больнее уязвить его, но ничего на ум не приходило. Я только мысленно повторял: «Выродок! Выродок!..»

Василий упорно молчал. В тишине слышался шелест пера да стук больших часов с длинным маятником.

Наконец он отодвинул в сторону какую-то бумагу, и, не глядя на меня, хрипло заговорил по-русски:

— Арестован ты не по моей вине. Я только вчера узнал о твоем аресте. А теперь, арестованный, зарубите себе на носу: я для вас не Василий, а господин следователь, факт. К сожалению, руководство приказало мне заниматься вашим делом — расследовать вашу преступную деятельность, факт.

— Приказал полковник Гринвуд?

Он встрепенулся.

— Гринвуд год как умер.

Теперь я ясно видел лицо Василия. Он погрузнел, и глаза у него словно потускнели. Но все же выглядел неплохо.

— Ну, раз так, то действуй. Черт с тобой!

Он шумно вздохнул.

— Надеюсь, обойдется без эксцессов. — Он стал что-то писать на листке бумаги. Потупясь, я рассматривал цветной узор ковра под ногами, диван, накрытый серым чехлом, длинный ряд книжных шкафов, вторую дверь с откинутой шторой, телефоны. Значит, это Василий! И это его кабинет. Как же он попал сюда? А может, он давно служит здесь? А там, в Ричмонде, тоже служил?

— Имя, фамилия? Год и место рождения? — спросил он и, взяв авторучку, впервые прямо взглянул мне в глаза.

— Как будто не знаешь? Я же не ты — перевертыш. Изменник проклятый! Как тебя теперь величают? Джоном или Джеком?

— Перестаньте болтать, подследственный. Здесь вопросы задаю я.

— Убирайся к дьяволу!

— Но-но! Не грубите, подследственный. А не то!..

— Что «не то»? Ах ты, продажная кукла! — я вскочил, готовый броситься на него. Однако он сдержался и, успокаивая меня, сказал:

— Сидите, сидите. — И, вынув платок, вытер вспотевший лоб. Немного помолчав, медленно, словно подыскивая слова, обратился ко мне:

— Послушай, Белянкин, я тебя не искал и не приглашал сюда. Я не виноват, что дело поручили мне, не ведая о наших отношениях. Но ведь это даже к лучшему. Факт. Постараюсь побыстрей закончить дело, и тогда тебя освободят.

— Освободят? Верно говоришь? Тебе нельзя верить…

— Конечно, будешь свободен.

Но голос его звучал неуверенно.

— Ну ладно, валяй, как знаешь! — я сел, положив руки на стол.

Вздохнув, Василий заполнил первый лист протокола, уже не спрашивая мое имя, и, перевернув страницу, прочитал:

— Вы обвиняетесь в антиамериканской деятельности. В порту.

— Деятельности? Какой?

— В антигосударственной, антиамериканской, — не моргнув глазом, закончил Василий.

— Вот новость! Больше ничего не мог выдумать?

Он пожал плечами.

— Извольте отвечать на первый вопрос: с кем из коммунистов в порту вы знакомы? Их фамилии?

— Никого не знаю.

— Так и запишем. Второй вопрос: в какой коммунистической организации состояли?

— В октябрятах! — насмешливо ответил я.

Василий, будто не слыша этого, продолжал допрос.

— Итак, повторяю, назовите имена коммунистов!

— Никого я не знаю.

— Зато мы знаем. Подпишите это обязательство — честно, без лжи все рассказать. За ложные показания подсудимый карается по закону.

Я расписался на синей узкой бумажке. Василий вынул несколько листков чистой нелинованной бумаги и подал мне вместе с авторучкой.

— Пишите свою биографию До приезда в Нью-Йорк коротко, с