А земля пребывает вовеки - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава XIII
– Из всех ужасов жизни!.. – бормотала Анна Валериановна, оставшись одна. – Боже мой! Бедная, бедная Мила! В какой она опасности! – И в первый раз в жизни, опустившись в кресло, она потеряла сознание.
«Пока ещё ничто не потеряно, – было первою её мыслью, когда она пришла в себя. – У нас две недели. Но дорог каждый миг, и что-то надо предпринимать неотлагательно».
Но что?
Действительно, что она могла сделать? А вся жизнь, вся судьба Милы зависела теперь от того, что будет сделано в эти две недели.
Этого несчастья, этой новой угрозы семье нельзя было скрывать ни от Милы, ни от её матери. Она тут же рассказала им всё, и Анна Валериановна никогда уже не могла забыть того выражения, что она увидела на лице Милы при этом известии. Генеральша только всплеснула руками, а Мила, теряясь, путаясь в словах, произнесла:
– Надо сказать, что я не люблю его… Я не могу его любить… совершенно… Я люблю Жоржа…
– Да как он осмелился, разбойник! – воскликнула наконец генеральша. На миг в ней проснулась энергия и прежняя гордость. Но они тут же покинули её. – Боже, как мы беззащитны! Боже, как мы покинуты!
И она начала беспомощно плакать, и все плакали и плакали и не могли остановиться. Обняв её, Мила твердила бессвязно:
– Мама, но это пройдёт! Это всё пройдёт… Тётя ему объяснит, как это невозможно. Он взрослый… он поймёт… Он уйдёт и оставит нас в покое. Успокойся, мама, дорогая…
Тётя торопила их с обсуждением положения. Выхода могло быть два: найти защиту в городе или Миле уехать.
Искать защиту? У кого? Кто у власти? Власть на местах – всё тот же Попов. Где-то неподалёку вспыхнула попытка контрреволюции, и Варвара Бублик и товарищ Гордеев – всё двинулось туда, и опять парикмахер Оливко замещал всех, и была та же анархия и та же путаница в городе.
Бежать? Но и бежать казалось невозможным. Железнодорожное движение было частично восстановлено. Но ехать Миле – куда? к кому? Как она уедет? На вокзалах, в поездах шла строгая проверка паспортов. Милу, сестру казнённого контрреволюционера, тут же арестуют. Головиных все знали в городе. Отведут в тюрьму, могут и расстрелять там же. Освобождённая, она снова попадёт в руки Попова. Оскорблённый её бегством от него – что он сделает?
Анна Валериановна терялась. Убеждённая в преданности прислуги, она решила довериться им и у них искать совета.
Узнав о сватовстве Попова, Мавра сначала просто остолбенела, а придя в себя, взвыла, даже и попричитать не могла, и от неё помощи ждать было напрасно. Глаша вскипела негодованием:
– Скотина! Как бы не мой революционный страх, я бы самолично глаза ему выцарапала.
Но Глашу осенили спасительные мысли, и совет у неё нашёлся.
Барышне надо уехать. Ей надо переодеться, изменить наружность, так, что невозможно было и узнать. Паспорт? Глаша даст ей свой. Ехать надо в столицу, в Петербург, там больше народа, легче затеряться и спрятаться. К кому? В дом Мальцевых, где Мила гостила невестой. У таких господ прислуга старинная, преданная и верная, из них кто-нибудь да остался же при доме. Помнят нашу барышню и приютят. Найдётся кто-нибудь: поискать надо в подвалах, в сторожках, порасспросить. А кто посторонний, то и знать не будет, что. она беглая. А кто знает, может, и барин Мальцев там где-нибудь поблизости прячется, спасается, и то прислуга может знать.
Как все они вздохнули с облегчением!
– Паспорт? Возьмите мой. Устроим. И лет мы почти одинаковых. Я сбегаю снимусь, а потом вы, барышня, поедете в моём том же самом костюме. И причёску вам, как моя вот, сделаю.
– А как вы останетесь без паспорта, Глаша?
– Скажу, потеряла. Нам, простым, деревенским, куда легче. Месяц пройдёт, два, стану в клубе паспорт искать – потеряла. Скажу, имя хочу переменить на революционное – Искра, или лучше Клеопатра, или Заря, ласково – Зорька. А барышню где и станут расспрашивать, она – Глафира Добрынина, горничной всю жизнь служила в городе, деревню, значит, совсем забыла. Ну, кое-что я расскажу про деревню, что знать надо. А про город и как горничная живёт, барышне по мне известно.
Мила подошла к Глаше и, обняв, поцеловала её.
– Спасибо, Глаша! Как мне отблагодарить тебя? У меня больше нет ничего.
– Да за что же! Как я хорошо пожила тут у вас! Всё помню. Сколько гордости моей было, что живу у таких господ, – растроганно говорила Глаша. – Как весело жили! А подарки ваши были какие! То серьги золотые, то часы, то браслет с камушками. Все подружки мне завидовали. На Рождество билеты в театры вы мне дарили. Ведь в оперу даже ходила, «Кармен» слушала. – И Глаша даже прослезилась от умиления. – Ну, настали злые дни. Всем стало хуже. Все ходим оборванные. Вы не горюйте, барышня! А ну как барин Мальцев ждёт вас в столице? Вот поженитесь – и берите меня к себе в вечные горничные!
И обе они заплакали, не веря уже, что так может случиться.
С отъездом Милы торопились. Откладывать было опасно: дороги могли закрыться, и так уходили всего два товарно-пассажирских поезда в сутки. Всё было тревожно. Всё было страшно. Всё угрожало несчастьем.
Прежде Глаша стремилась походить на барышню, теперь Милу подделывали под Глашу. Остригли её прекрасные волосы, «пустили» на лоб чёлку. Обесцветили перекисью водорода. Мила сняла свой благородный, простой траур и примеряла Глашин костюм, её кофточку в красную клетку, бисерное ожерелье, костяной браслет. В карман жакетки засунули полинявший зелёный платочек, на голову, набок, – берет с помпоном, и Мила выглядела похожей на Глашу. Затем Глаша побежала в этом же наряде сниматься для карточки к паспорту.
Через два дня после предложения снова в «Усладу» явился Попов. Он был в рабочем костюме, рубаха навыпуск, сверху жилет. Картуз его был молодецки сдвинут на затылок. Он был весел: жених.
Анна Валериановна встретила его сурово. Разве он забыл условие? Попов только развёл руками:
– Любов, тётенька, любов (он произносил твёрдо: «любов»)! Принёс подарок Людмиле.
В корявых пальцах, грубых и грязных, он держал бутылочку одеколона, конфискованного у парикмахера Оливко. Он просил смиренно разрешения повидать «свою голубку» и самолично поднести одеколон. Но Анна Валериановна была непреклонна.
Уходя, он жал и тряс холодную, безжизненную руку тёти, прося её всё-таки теперь же если не сказать,
