Когда объявят лот 49 - Томас Пинчон

— Это Арнольд Снарб, — произнесла она, задыхаясь.

— Я был в пра-ативной уборной, — сказал он. — Пра-астой сортир занят.

Она быстро — уложилась в минуту — поведала ему, что узнала о Тристеро и что случилось с Хилариусом, Мучо, Мецгером, Дриблеттом, Фаллопяном. — Так что вы, — завершила она, — единственный, кто у меня остался. Я не знаю, как вас зовут, и знать не хочу. Но я должна понять, было ли это подстроено. Ведь вы случайно наткнулись на меня и рассказали о рожке. Для вас это, может, и розыгрыш, но меня пару часов назад он перестал забавлять. Я выпила и вела по этим дорогам машину. В следующий раз я буду более осмотрительной. Во имя Господней любви, человеческой жизни или чего угодно, что дорого вам, пожалуйста. Помогите мне.

— Арнольд, — отозвался он. Затем последовала пауза кабацкого шума.

— Все кончено, — сказала она, — я сыта по горло. Теперь я все это прикрываю, и конец. Вы свободны. Абсолютно. Вы можете мне доверять.

— Слишком поздно, — произнес он.

— Для меня?

— Для меня. — Он повесил трубку прежде, чем она успела спросить, что он имеет в виду. Больше монет у нее не было. Пока успеет разменять банкноту, он уйдет. Эдипа стояла между телефонной будкой и взятой напрокат машиной, в ночи и в полной изоляции от мира, и пыталась повернуться лицом к морю. Но потеряла всякие ориентиры. Она поворачивалась, вращаясь на толстом каблуке, но не смогла найти и горы. Словно между ней и остальной землей не существовало барьеров. Сан-Нарцисо в тот момент потерял (потеря абсолютная, немедленная, астральная, оркестроподобный, пронесшийся меж звезд звон неподвластного ржи колокола) для нее всякую уникальность, осталось лишь пустое название, он снова слился с всеамериканской непрерывностью земной коры и растительного покрова. Пирс Инверарити умер бесповоротно.

Она шла по железной дороге вдоль шоссе. То и дело пути разветвлялись, ведя к заводам. Возможно, ими Пирс тоже владел. Но какая теперь разница владей он хоть всем Сан-Нарцисо? Сан-Нарцисо — лишь название, случайное событие в дневниках наших наблюдений о снах, о том, чем стали сны в обретенном нами дневном свете, — шквал торнадо среди более значимых понятий — циклонных систем страданий и потребностей, где преобладают ветры власти. Вот где настоящая непрерывность, у Сан-Нарцисо нет границ. Никто не научился их проводить. Пару недель назад Эдипа занялась разбором наследства Инверарити, не подозревая еще, что наследство Инверарити — вся Америка.

Но как случилось, что Эдипа Маас стала его наследницей? Может, этот пункт в завещании был зашифрован, а сам Пирс и не ведал о нем — поглощенный очередным безрассудным перевоплощением, очередным «визитом», озарением? Как бы то ни было, она не может вызвать мертвеца, воплотить его, поставить перед собой, поговорить с ним и получить ответ, но не может она и избавиться от нового для себя чувства сострадания к Пирсу — за тупик, из которого он искал выход, за загадку, которую создал своими же стараниями.

Хотя он никогда не говорил с ней о делах, она знала, что это часть его натуры, которая никогда не могла дать результат в виде целого числа, а всегда выходила бесконечной десятичной дробью; любовь Эдипы — такая, какой она была, — оставалась неадекватна его жажде владеть, изменять землю, давать жизнь новым горизонтам, личным непримиримым противоречиям, темпам развития. "Поддерживай движение, — однажды сказал он, — вот и весь секрет, всегда поддерживай движение". Он, наверное, уже знал, когда писал завещание лицом к лицу с загробным миром, что движение вот-вот остановится. Возможно, писал лишь затем, чтобы досадить бывшей любовнице, — ведь он был циником, и уверенность в скорой гибели могла заставить его отбросить другие надежды. Столь глубоко могла въесться в него та горечь. Но ей это неизвестно. Еще он мог сам обнаружить систему Тристеро и зашифровать все в завещании так, чтобы быть уверенным: Эдипа пойдет по следу. Или он, наконец, мог пытаться пройти через смерть невредимым — своего рода паранойя — и с этой целью затеять заговор против любимого человека. Вдруг этот вид извращения оказался слишком глубоким, чтобы его смогла победить смерть, или, может, бесчувственная вице-президентская башка Пирса разработала заговор слишком изощренный для Черного ангела, и тот не смог свести воедино все имеющиеся возможности? Нечто пронеслось мимо, и Пирсу все же удалось победить смерть?

Но, понуро ковыляя по старым шпалам, Эдипа понимала, что есть еще одна, та самая версия, версия о том, что все это правда. Что Инверарити просто умер. Положим, о Боже, существует на самом деле некая система Тристеро, и Эдипа наткнулась на нее по чистой случайности. Если Сан-Нарцисо и это имущество и впрямь не отличались от любого другого города, от любого другого имущества, тогда, пройдя через ту же цепь событий можно было бы отыскать Тристеро где угодно в ее Республике — пройдя через любой из сотни потайных подъездов, сотню психозов — стоило лишь вглядеться. Она остановилась на миг между рельсами, подняла голову — словно понюхать воздух. И осознала суровую, напряженную, внеземную силу места, где она стояла, увидела — будто на небесах вспыхнули карты — как эти пути переплетаются с другими, с третьими, как они расцвечивают великую ночь вокруг, делают ее глубже, подлиннее. Стоило лишь вглядеться. Вспомнились старые пульмановские вагоны, брошенные там, где иссякли деньги или кончились пассажиры — среди зеленой деревенской равнины; висят одежки, из коленчатых труб лениво вьется дымок. Сообщались ли друг с другом тамошние скваттеры? Может, через Тристеро? Помогали ли они нести знак трехсотлетней лишенности наследства? Наверняка они уже забыли, как, может, и Эдипа однажды забудет, — что, собственно, должен был унаследовать Тристеро. Да и что здесь можно унаследовать? Америка, зашифрованная в завещании Инверарити, — чья она? Ей подумалось о других списанных товарных вагонах, где на полу сидели довольные, как поросята, мальчишки и подпевали под звуки мамашиного транзистора; о других скваттерах, которые натягивали холщовые навесы позади улыбающихся рекламных щитов вдоль шоссе, или спали на свалках в облупленных корпусах разбитых «Плимутов», или даже — те, что посмелее, — проводили ночь на столбе в монтажных беседках, словно гусеницы, покачиваясь в паутине телефонных проводов, живя прямо в медной оболочке и извечном чуде коммуникации — и их не беспокоили немые вольты, молнией преодолевающие свои мили всю ночь напролет, — среди тысяч неслышных сообщений. Ей вспомнились бродяги, которых ей приходилось слышать, американцы, говорящие на своем языке осторожно, по-школярски, будто их изгнали из собственной страны — невидимой, но конгруэнтной той бодрой земле, где живет она; бредущие с поникшей головой по ночным дорогам люди, чье изображение — то увеличиваясь, то уменьшаясь — порой возникает в свете фар, и кто вряд ли имеет конкретное место назначения, ибо до любого города еще слишком далеко. И голоса, звонившие наугад — до и после звонка покойника — в самые темные, самые медленные часы, в непрестанных поисках среди десятка миллионов возможных вариантов на телефонном диске — в поисках магической Другой, что раскрыла бы себя среди релейного рева, монотонных литаний обиды, грязи, фантазии, любви, бессмысленные повторения которых когда-нибудь запустят, наверное, триггер неназываемого действа, Узнавания, Слова.

Сколько людей делили с Тристеро тайну и изгнание? Как бы отнесся судья к распределению этого вроде как наследства между всеми ними, безымянными, в качестве первого взноса? Боже! Он прищучил бы Эдипу в микросекунду, изъял бы все завещательные письма, ее бы принялись обзывать, ославив по всему округу Оранж как передельщицу имущества и коммунистку, всунули бы в качестве распорядителя de bonis non этого старичка из "Ворпа, Вистфулла, Кубичека и Макмингуса" — такого еще ребенка в отношении кодов, созвездий, теневых соискателей наследства. Кто знает? А вдруг ее затравят настолько, что однажды она сама вступит в систему Тристеро — если та, конечно, существует в своем полумраке, своей отчужденности, своем ожидании. Ожидание превыше всего; ожидание, если не очередной серии случайностей — предыдущая подготовила эту землю к приятию всяческих Сан Нарцисо, приятию самой нежной частью своей плоти, без рефлексий и криков, — то по крайней мере, по самой крайней мере, ожидание случая, который нарушит симметрию возможных вариантов выбора, перекосит ее. Эдипа слышала об исключенном среднем — абсолютное дерьмо, не стоит ни цента; но как же случилось такое здесь — среди столь замечательных возможностей для многообразия? Теперь это походило на прогулку среди матриц огромного цифрового компьютера: наверху — соединенные парами нули и единицы, висящие, подобно остановленным мобайлам — справа и слева, впереди; плотные, а возможно — бесконечные. Вдали, за иероглифическими улицами обнаружилось бы то ли трансцедентальное значение, то ли всего лишь земля. В песнях, которые пели Майлз, Дин, Серж и Леонард, был то ли некий элемент мистической красоты (как теперь думал Мучо), то ли всего лишь спектр энергии. Торговец Свастикой Тремэйн получил отсрочку от холокоста из-за отсутствия то ли справедливости, то ли ветра; кости солдат на дне озера Инверарити лежали там то ли по глобальным причинам, то ли для аквалангистов и курильщиков. Единицы и нули. Так и распределились эти пары. В "Весперхэйвн Хауз" живет от ли достигнутое примирение — с сохранением некоего величия — с Ангелом Смерти, то ли сама смерть и ежедневные нудные приготовления к ней. Либо очередная версия сути очевидного, либо ничто. Либо Эдипа пребывает в орбитально-полетном экстазе паранойи, либо Тристеро существует. Ведь либо за наследованием Америки стоит некая система Тристеро, либо есть просто Америка, а если есть просто Америка, тогда Эдипа может по-прежнему тут жить и сохранять релевантность единственным способом — стать чужеродным, лишенным звуковой бороздки, расчетным полным кругом обращения винилового диска при вхождении в некий тип паранойи.