Когда объявят лот 49 - Томас Пинчон

— Максин уже в постели. Она запустила в Чарльза одной из папиных бутылок, бутылка вылетела в окно, и мама ее хорошенько отшлепала. Будь она моей дочкой, я бы ее вообще утопила.

— Я бы и мыслей таких не допустила, — сказала Грэйс Борц, материализовавшись из тусклой гостиной. — А ну-ка поди сюда. — Она принялась обтирать мокрой тряпкой дитятину рожицу. — А как вам удалось сегодня сбежать от своих?

— У меня нет детей, — призналась Эдипа, следуя за Грэйс на кухню.

У Грэйс был удивленный вид. — Тогда вам еще предстоит смириться, сказала она, — с беспокойным образом жизни. Мне казалось, только дети могут быть тому виной. Но теперь думаю иначе.

Эмори Борц полулежал в гамаке, окруженный тремя отупевшими от пива дипломниками — двое мужского пола и один женского — и шикарной коллекцией пустых пивных бутылок. Эдипа приметила одну полную и уселась на траву. — Мне надо поговорить о Варфингере, — с ходу принялась она, — в историческом плане, а не в лингвистическом.

— Шекспир в историческом плане, — прорычал через густую бороду один из дипломников, откупоривая очередную бутылку. — Маркс в историческом плане. Иисус в историческом плане.

— Он прав, — пожал плечами Борц, — они мертвы. А что осталось?

— Слова.

— Выберите какие-нибудь слова, — сказал Борц. — О них и поговорим.

— "Святыми звездами клянусь, не ждет добро, — процитировала Эдипа, Того, кто ищет встречи с Тристеро". "Курьерская трагедия", акт четвертый, сцена восьмая.

Борц прищурился. — А как это, — спросил он, — вам удалось пробраться в ватиканскую библиотеку?

Эдипа показала ему книжку с этой строчкой. Борц покосился на страницу и схватил еще бутылку. — Боже! — объявил он. — Мы стали жертвами пиратов — я и Варфингер, — нас баудлеризовали, только наоборот. — Он тут же открыл титульный лист посмотреть, кто же это перередактировал его собственную редакцию Варфингера. — Даже постыдились поставить подпись. Черт! Надо будет написать издателям. "К. да Чингадо энд Компани"? Слыхали о таких? Нью-Йорк. — Сквозь пару-тройку страниц он посмотрел на солнце. — Офсет. — Затем поднес текст к носу. — Опечатки. Хм. Фальшивка. — Он бросил книжку на траву и посмотрел на нее с отвращением. — Ну хорошо, а как они пробрались в Ватикан?

— А что в Ватикане? — спросила Эдипа.

— Порнографический вариант "Курьерской трагедии". Мне довелось увидеть его лишь в шестьдесят первом, иначе он попал бы в мое старое издание.

— Но увиденное мною в «Танк-театре» не было порнографией.

— Сделанное Рэнди Дриблеттом? Нет, ту постановку я считаю целомудренной. — Его печальный взгляд прошел мимо нее и упал на полоску неба. — Он был в высшей степени нравственным человеком. Вряд ли он чувствовал особую ответственность перед словом, но был удивительно верен этому невидимому полю, окружающему пьесу, самому ее духу. Если кто и смог бы подать вам Варфингера в историческом плане, то это Рэнди. Ни один из известных мне людей не смог настолько приблизиться к этому автору, к этой пьесе, к тому микрокосму, который, должно быть, питал живой интеллект Варфингера.

— Но почему вы говорите в прошедшем времени? — спросила Эдипа, и сердце ее заколотилось, она припомнила старую леди в телефонной трубке.

— А вы не слышали? — Все уставились на нее. Мимо, по траве, среди пустых бутылок, скользнула, не отбрасывая тени, смерть.

— Позавчера ночью он вошел в Тихий океан, — сказала наконец девушка. Ее глаза все время были красными. — В своем костюме Дженнаро. Он мертв, а это поминки.

— Я пыталась позвонить ему сегодня утром, — вот и все, что пришло Эдипе на ум.

— Это случилось сразу после "Курьерской трагедии", когда со сцены сняли декорации, — сказал Борц.

Всего месяц назад Эдипа тут же спросила бы "Почему?". Но теперь она хранила молчание, словно в ожидании озарения.

Все они уходят от меня, — мысленно произнесла она, вдруг почувствовав себя занавеской, развевающейся над бездной из высокого окна, — сбегают, один за другим, все мои мужчины. Мой преследуемый израильтянами аналитик свихнулся; мой муж подсел на ЛСД и ощупью, словно ребенок, все дальше и дальше пробирается в пространства, бесконечные пространства собственного карамельного домика — и теперь он далек, безнадежно далек от того, что называется — по крайней мере, я так всегда думала — любовью; мой единственный любовник улизнул с порочной пятнадцатилеткой; мой лучший проводник в мир Тристеро сиганул в океан. На каком я свете?

— Простите, — произнес Борц, наблюдая за ней.

Эдипа сумела взять себя в руки. — А он использовал только это, указывая на книжку, — для сценария?

— Нет. — И насупился. — Он пользовался моим твердообложечным изданием.

— А в тот вечер, когда вы смотрели постановку? — Стоящие повсюду безмолвные бутылки струили на них обильный поток солнца. — Как окончился четвертый акт? Какие произносили строчки — Дриблетт, Дженнаро, — когда стояли у озера — после чуда?

— "Кто звался Турн и Таксис, у того", — процитировал Борц, — "Теперь один лишь бог — стилета острие. И свитый рог златой отпел свое".

— Правильно, — подтвердили дипломники, — да-да.

— И это все? А как же остальное? Следующий куплет?

— В тексте, которого придерживаюсь лично я, — сказал Борц, — в следующем куплете последняя строчка изъята. Книжка в Ватикане — не более, чем гнусная пародия. Заключительная строка "Того, кто с похотью столкнулся Анжело" была вставлена наборщиком издания кварто 1687 года. Версия «Уайтчейпла» недостоверна. Поэтому Рэнди выбрал лучшее — он вовсе убрал сомнительные строчки.

— Но тем вечером, когда я была в театре, — сказала Эдипа, — Дриблетт использовал именно ватиканские строчки, он произнес слово «Тристеро».

Лицо Борца сохраняло безучастное выражение. — Что ж, его дело. Ведь он не только играл в спектакле, но и ставил его.

— Но было ли это, — жестикулируя, она описывала руками круги, — просто причудой? Взять другие строчки и никому даже об этом не сказать?

— Рэнди, — вспомнил коренастый третьекурсник в роговых очках, — когда его что-то мучило, на сцене так или иначе старался это выплеснуть. Он, наверное, просмотрел множество вариантов, чтобы почувствовать дух пьесы, не обязательно в словах, и возможно, именно таким образом он и нашел эту книжку с другой версией.

— Но тогда, — заключила Эдипа, — что-то должно было случиться в его личной жизни, что-то в тот вечер для него радикально переменилось — то, что заставило его вставить эти строчки.

— Может да, — откликнулся Борц, — а может и нет. Вы думаете, сознание человека похоже на бильярдный стол?

— Надеюсь, нет.

— Пойдемте посмотрим неприличные картинки, — пригласил ее Борц, скатываясь с гамака. Они оставили студентов с пивом. — Микропленки с иллюстрациями к ватиканскому изданию. Мы с Грэйс сделали их тайком прямо в Ватикане, когда получили грант в 61-м году.

Они вошли в комнату — не то мастерская, не то кабинет. В глубине дома вопили дети и завывал пылесос. Борц опустил занавески, пошуршал в коробке со слайдами, выбрал несколько, включил проектор и нацелил его на стену.

Иллюстрации были выполнены в виде гравюр на дереве, грубое нетерпение увидеть законченный продукт выдавало в авторе любителя. Подлинная порнография создается кропотливыми профессионалами.

— Художник анонимен, — сказал Борц, — как и переделавший пьесу рифмоплет. Здесь Паскуале — помните, один из "плохих"? — и в самом деле женится на матери, тут целая сцена их брачной ночи. — Он менял слайды. — Вы получите общее представление. Обратите внимание, как часто на заднем плане маячит фигура Смерти. Добродетельный гнев, возврат к предкам, к средневековью. Ни один пуританин не впал бы в такую ярость. Кроме, разве что, скевхамитов. По мнению Д'Амико, это издание было задумано скевхамитами.

— Скевхамитами?

При Карле Первом Роберт Скевхам основал секту самых пуританских пуритан. Их центральный идефикс был связан с понятием предопределенности. Существовало два типа. Для скевхамита ничто не происходило случайно, Мироздание воспринималось как огромная хитроумная машина. Но одна из ее деталей — скевхамитская — отталкивалась от воли Бога, ее первичного двигателя. Остальные же отталкивались от некоего противоположного Принципа, воплощавшего нечто слепое, бездушное; жестокий автоматизм, ведущий к вечной смерти. Идея заключалась в том, чтобы завлечь новообращенных в богоугодное, исполненное цели скевхамитское братство. Но вдруг несколько спасенных скевхамитов обнаружили, что наблюдают витиеватое, как в часовом механизме, движение обреченных с нездоровым, завораживающим ужасом, и это возымело фатальное действие. Сверкающие перспективы аннигиляции соблазняли их одного за другим, пока в секте не осталось ни одного человека, включая самого Роберта Скевхама, который, подобно капитану, покинул корабль последним.