У нас была великая эпоха - Эдуард Лимонов

Остаток празднования он провел, заползши глубоко под елку. В темноте танцевали взрослые, ибо решено было «танцевать у нас», а «выпивать и закусывать — у вас». Он лежал лицом вверх и видел над собой перепутавшиеся ветки елки, золотые орехи, конфеты и мандарины. Свечи догорали, однако догорали хорошо, грустно и ароматно. Один раз на него свалилась остывшая по пути, но еще теплая восковая капля. «Кап!» — на щеку. Хорошо видимый, грустно висел над ним махитарьянский подарок-заяц, и он думал, что заяц — это он сам, одинокий, с красными ушами. Почему кто-то перевесил зайца, повесил его ближе к полу? Согнувшись к малорослой Снегурочке, Агибенин протангировал мимо и неловко задел дед-морозовской штаниной ветку. Заяц заколыхался, подрагивая. «Я как этот заяц», — подумал он, протянул руку, осторожно снял зайца и, прижав его к груди, заплакал. Совсем тихо. В первый раз в жизни ему было жалко себя.

Военные похороны

Майор Солдатенко (ему дали майора весной) умер в самую сильную жару, в июле. Посему тело долго на открытом воздухе не держали: выставили в вестибюле штаба для прощания всего на несколько часов.

Узнав, что Солдатенко «лежит в штабе», мать одела его в хлопчатобумажный костюмчик, носочки и сандалеты, сама принарядилась в неудобные туфли, и они пошли «прощаться с майором». «Ты никогда еще не видел мертвых, — сказала мать, — так вот запомни, что к ним нужно относиться с уважением. И так как ты не знаешь, как себя вести, то смотри на меня и делай то, что делаю я. И ни в коем случае не говори громко. Если хочешь что-нибудь спросить, дерни меня за платье». Дождей не случилось уже месяц, и акации на Свердлова трепетали под знойным ветром полусожженной листвой.

Гроб помещался в самой глубине вестибюльной площадки, головой к навсегда закрытым дверям во двор, так что два крыла лестниц располагались по обе руки майора. Лестницы застелили кровавой «ковровой дорожкой». Гроб был обтянут красным шелком. И большие кумачовые банты, как кремовые розы на торте, красовались на гробе. Эдик посчитал: их оказалось шесть. Красноармейцы с винтовками стояли за гробом, в головах его, застыв по стойке «смирно». Четыре офицера с траурными повязками на рукавах стояли в углах гроба и тоже по стойке смирно. Знамя дивизии чуть колыхалось, должно быть, от невидимого жаркого сквозняка за гробом. Древко, наклонив его вперед, держал знаменосец-сержант. Первое впечатление было такое, что военнослужащих загипнотизировал специалист и ушел. Но после нескольких минут наблюдения возможно было заметить, что знамя чуть-чуть подрагивает вместе с руками сержанта, как видно, уставшего стоять в неудобной позе, что из-под фуражек офицеров стекают по лбам и вискам капли пота, что старший лейтенант Седельников безостановочно двигает крупным адамовым яблоком так мощно, что двигается и дергается все его лицо. И, пусть и самые крошечные участники церемонии, подозрительные мухи с ярко-синими брюшками, непрошеные, летали и ползали повсюду, раздражая и будучи предметом внимания. Они отказывались соблюдать молчание, не желали относиться «к мертвому с уважением», как наказывала мама. Мухи атаковали майора, пытаясь сесть ему на нос или заползти по руке в рукав кителя. Красноармеец с еловой веткой время от времени подходил к гробу и обмахивал веткой лицо майора. Сам майор был спокоен и бледен.

Вслед за другими «иждивенцами» мать с сыном прошли к гробу и остановились на мгновение. Мать наклонилась над майором, тронула рукою рукав кителя. «Прощайте, Иван Иваныч!» — прошептала мать. И они отошли. Он держался за материно платье. Так как он был ниже уровня гроба, то смог увидеть только кумачовый бант, а по банту бесстыдно расхаживала, конечно же, муха. Вздохнув, мать крепко стиснула его руку, и они вышли на Красноармейскую, где под акацией, шелестящей листьями, как станиоль, собралась кучка «иждивенцев»…

Обсуждалась болезнь, от которой умер майор. Болезнь называлась «белокровие». Стоя рядом с бедром матери, — мать нервно подергивала поясок своего крепдешинового платья, — он прислушивался к тому; что они говорят. По правде говоря, он не совсем представлял себе, что происходит. Он множество раз слышал уже слова «убит», «умер», «помер» и знал даже несколько арготических синонимов к этим словам: «дать дуба», «окочуриться», «сыграть в ящик». Однако слова эти не связывались для него ни с какими конкретно происшествиями. Например, он знал, что его дедушка Федор «погиб на фронте». И что «погиб на фронте» нехорошо для матери и отца, потому что их лица при произнесении этого выражения становились грустными и серьезными. Однако он долгое время думал, что дедушка потерялся где-то далеко, на нехорошей территории, негостеприимной земле, называемой «фронт», и родители не могут его увидеть, потому им и грустно. Уничтожения тела смертью он себе не представлял. Необратимость смерти тоже. Он думал, что умереть — это временно. На кладбище он еще никогда не был. Он знал, что тех, кто умирает, едят «черви», однако думал, что процесс этот сродни процессу, который обозначается выражением «мухи кусают», то есть ведь на самом деле мухи не кусают человека, но, садясь на него, щекочут его, досаждают ему… Короче, он был в полном недоумении и жаждал объяснений. До майора Солдатенко в дивизии никто не умер, большинство офицеров были молодые люди.

«Питался он плохо… — осторожно начала старая женщина, которая не жила в их доме, — вот в чем все дело. При белокровии первое дело — питание. То есть я, конечно, его заставить не могла, но девочки всегда его просили: «Иван Иваныч, что же вы опять все в тарелке оставили». Он говорил, что он дома ест, но и дома он не ел…» — «Мам, — дернул ребенок маму за платье, — что такое белокровие?» Мать нагнулась к нему. «Это такая болезнь крови, сынок, когда белых шариков в крови намного больше, чем красных… — Заметив, что сын не понял и, возможно, представил себе шарики, белые и красные, плавающие в крови, мать вздохнула. — Тебе сложно будет понять, однако белокровие — это нарушение баланса состава крови». По лицу было видно, что сын не понял опять (он не знал, что такое «баланс»), и мать спустилась к простейшему объяснению, вернее, к утверждению: «Иван Иваныч умер от болезни крови».

«Нужно всегда хорошо питаться, мальчик, — сказала незнакомая женщина. И, вспомнив, в какое время она живет, заведующая офицерской столовой (а это была именно она) поспешно добавила: — Разумеется, по возможности. Однако основные продукты питания всегда имеются в наличии. Рыбий жир, например. Вы даете ребенку рыбий жир, дамочка?» — спросила она маму. (Маму всегда уважительно называли дамочкой, то есть она, очевидно, производила этакое впечатление представительницы высшего класса советских женщин, ибо большинство женщин называли «гражданками»). «Даю, — сказала мама. — Он очень не любит».

Ребенок внизу поморщился и тотчас же возненавидел заведующую офицерской столовой. Отец говорил ему, что повара и работники питания все воруют. И иногда пел шутливый куплет какой-то старой песни, представляющей поваров плохими:

Тепло на сердце от каши перловой,Она скучать не дает никогда.И любит кашу директор столовой,И любят кашу обжоры-повара…

Однажды сын, спрятавшись за плотную портьеру, прикрывающую дверную нишу, сумел услышать, как отец спел более «взрослый» вариант песни. Обжоры остались на своем месте, однако первые две строчки звучали так:

Тепло в желудке от каши перловой,Она пердеть не дает никогда…

И отец засмеялся. Он смеялся, однако слово «пердеть» спел виновато, как видно, стесняясь его. От Леньки Эдик уже знал, что оно значит.

В 13:00 стали формироваться похороны. Тогда было в обычае гордо везти покойника в открытом гробу через весь город, неторопливо на кладбище. Покойника не прятали стыдливо, как в нынешние времена, но гордились им. Дабы мог он попрощаться со своим городом, а народ города, привлеченный траурными маршами, все время пути исполняемыми могучим духовым оркестром, мог узнать, что умер человек, и, выглянув из окна или сойдя на улицу, мог попрощаться с умершим. Военные же похороны были мероприятием особенно грандиозным и великолепным. Раз и навсегда установленный регламент управлял военными похоронами.

Сын сказал матери, что он хочет с ней на кладбище. «Нет, — сказала мать. — Тебе будет очень грустно там». — «Ну, мама, я же никогда не был еще на кладбище. Ты меня никуда не берешь». — «Неправда, — сказала мать, — на прошлой неделе кто смотрел балет «Красный мак»? А до этого «Сказку о рыбаке и рыбке»? И ты не думай, что кладбище как цирк или театр, это очень грустное, тяжелое даже для взрослых место». — «Ну, мам!»

Мать почему-то ошибочно полагала, что дети психологически более уязвимы, нежели взрослые, что, попав на кладбище, сын ее расплачется. Это был ее первый (и единственный, увы) сын, и мать не имела опыта, не знала еще, что ребенок прочно прикрыт броней непонимания. «Хорошо, — сказала мама, — но не плачь потом, что у тебя болят ноги, это очень далеко, а нести тебя на руках я не буду, ты уже тяжелый». — «Как в детстве?» — спросил он. «В детстве ты был толстый, потому мы тебя и звали «дядя Пуд», сейчас ты худенький, но ты вырос… Впрочем, что я говорю, ты и есть в детстве и еще, слава Богу, долго будешь в нем. Толстым ты был, когда тебе был годик. Если хочешь на кладбище, беги быстрее и надень старые сандалики. Эти натрут тебе ноги».