Прыжок за борт - Джозеф Конрад

— Так… еще раз благодарю. Вы были очень… гм… право же, у меня нет слов выразить… И я не знаю, чем объяснить такое отношение… Боюсь, что моя благодарность еще недостаточна, ибо вся эта история так страшно меня пришибла. И в глубине души… вы, вы сами… — он запнулся.

— Возможно, — вставил я.

Он нахмурился.

— Во всяком случае, на человеке лежит ответственность.

Он следил за мной, как ястреб.

— И это правда, — сказал я.

— Да. Я выдержал до конца, и теперь никому не позволю ставить мне на вид… — он сжал кулак.

— Делать это будете вы сами, — сказал я с улыбкой — улыбка была невеселая, — но он посмотрел на меня с угрозой.

— Это мое дело, — отозвался он.

Выражение непреклонной решимости мелькнуло на его лице и исчезло, как проходящая тень. Через момент он снова был похож на славного мальчика, попавшего в беду. Он швырнул папиросу.

— Прощайте, — сказал он торопливо, словно человек, замешкавшийся, когда его ждет срочная работа; затем секунду стоял не шевелясь.

Дождь не переставал, и в этом непрерывном шуме чудилось какое-то неукротимое бешенство; вставали воспоминания о смытых мостах, вырванных с корнем деревьях, подмытых горах. Ни один человек не мог противостоять этому стремительному потоку, казалось ворвавшемуся в молчание, где мы приютились, словно на островке. Продырявленная труба шипела, захлебывалась, плевалась, как будто передразнивая пловца, сражающегося с волнами.

— Идет дождь, — заметил я, — и вы…

— Дождь или солнце… — начал он резко, затем оборвал фра- iy и подошел к окну.

— Настоящий потоп, — пробормотал он немного спустя, ирижавшись лбом к стеклу. — И темно.

I — Да, ни зги не видно, — сказал я.

Он повернулся на каблуках, прошел через комнату и открыл дверь, выходящую в коридор, раньше, чем я успел вскочить со стула. к'- Подождите! — крикнул я. — Я хочу, чтобы вы… I — Я не могу обедать с вами сегодня, — бросил он мне, уже переступив порог.

— Я и не собирался вас приглашать! — заорал я.

Он сделал шаг назад, но недоверчиво замер на пороге. И тогда я серьезно попросил его не глупить, войти и закрыть дверь.

ГЛАВА XVII

В конце концов он вошел, но, кажется, из-за дождя; в тот момент он лил как из ведра, но постепенно стал затихать, пока мы разговаривали. Джим был очень сдержан, как молчаливый, одержимый какой-то идеей человек. Я же говорил о материальной стороне его положения, преследуя одну только цель: спасти его от унижения, отчаяния и гибели, подстерегающих одинокого и бездомного человека. Я просил его принять мою помощь, я приводил разумные доводы, но как только видел это задумчивое лицо, такое серьезное и молодое, я чувствовал, что не только ему не помогаю, но, скорее, мешаю какому-то необъяснимому порыву его измученной души.

Помню, я говорил раздраженно: к — Думаю, что вы намереваетесь и есть, и пить, и спать под крышей, как делают все люди. Вы заявляете, что не притронетесь к деньгам, какие вам причитаются…

Он сделал жест, выражающий отвращение. Ему, как помощнику с «Патны», должно быть выплачено жалованье за три недели и пять дней.

— Ну, во всяком случае, сумма слишком ничтожна. Но что вы будете делать завтра? Куда вы пойдете? Должны же вы как — то жить…

— Не это важно… — вырвалось у него чуть слышно.

Я не обратил внимания на его замечание и продолжал вести борьбу с тем, что считал преувеличенной щепетильностью.

— Если здраво рассудить, — заключил я, — вы должны принять мою помощь.

— Вы не можете помочь, — сказал он очень просто и мягко, крепко цепляясь за какую-то идею; она была для меня скрыта, я различал только ее мерцание, как мерцает в темноте лужа воды, и не надеялся к ней приблизиться настолько, чтобы ее уловить.

Я окинул взглядом его пропорционально сложенную фигуру.

— Во всяком случае, — сказал я, — я могу помочь вам — такому, каким я вас вижу. На большее я не претендую.

Смотря поверх меня, он скептически покачал головой. Я был раздражен.

— Но ведь это я могу, — настаивал я. — Я могу сделать даже больше. И делаю. Я доверяю вам…

— Деньги… — начал он.

— Юшнусь, вы заслуживаете, чтобы я послал вас к черту! — вскричал я, умышленно подчеркивая свое негодование.

Он вздрогнул, улыбнулся, а я продолжал вести атаку.

— Речь идет вовсе не о деньгах. Вы слишком поверхностны, — сказал я, думая в то же время: «клюет!» А может быть, он и в самом деле поверхностный человек. — Посмотрите на это письмо. Я хочу, чтобы вы его взяли. Я пишу человеку, к которому никогда еще не обращался с просьбой, пишу о вас так, как можно писать лишь о близком друге. Вот что я делаю. И право же, если вы только подумаете немного о том, что это значит…

Он поднял голову. Дождь прошел, только водосточная труба под окном продолжала проливать слезы. В комнате было очень тихо; тени собрались в углах, подальше от свечи, горевшей ровным пламенем. Вдруг мне показалось, что мягкий свет залил его лицо, словно рассвет уже наступил.

— Боже мой! — воскликнул он. — Как это благородно!

Покажи он мне в насмешку язык, я бы не мог почувствовать большего унижения. Я подумал: «Так и надо! Нечего приставать…»

Глаза его ярко блеснули, но я заметил, что насмешки в них не было. Вдруг он стал порывисто двигаться, словно одна из плоских деревянных фигур, которые приводишь в движение, дергая за шнурок. Руки его поднялись и снова упали. Он показался мне совершенно другим человеком.

— А я ничего не видел! — вскричал он; потом вдруг закусил губы и нахмурился. — Каким я был идиотом… — произнес он очень тихо и испуганно, затем глухо воскликнул: — Вы хороший человек! — Он схватил мою руку, словно в первый раз ее увидел, и сейчас же выпустил. — Как! Да ведь это — то, чего я… вы… я… — залепетал он и вдруг по-старому упрямо и веско заговорил: — Я был бы теперь негодяем, если бы…

Тут голос его пресекся.

— Ладно, ладно, — сказал я, испуганный этим проявлением эмоций, вскрывавшим странное возбуждение. Случайно я дернул за шнурок, не совсем понимая устройство игрушки.

— Теперь я должен идти, — сказал он. — Боже, как вы мне помогли! Не могу сидеть спокойно… То самое… — он посмотрел на меня с недоуменным восхищением. — То самое…

Конечно, это было «то самое». Десять шансов против одного, что я его спас от голода, того голода, какому почти неизбежно сопутствует пьянство. Вот и все. На этот счет у меня не было иллюзий, но, глядя на него, я задумался над тем, каким, собственно, человеком вошел я в его сердце за эти последние три минуты. Я дал ему возможность продолжать серьезное дело жизни, получать пропитание и кров, какими пользуются все люди, а его измученная душа, как птица с поломанным крылом, могла забиться в какую-нибудь щель, чтобы там спокойно умереть от истощения. Вот что я для него сделал — немного сделал. И вдруг, если принять во внимание, как он отнесся к моим словам, эта ничтожная услуга разрослась при тусклом свете в огромную, расплывчатую, быть может, опасную тень.

— Вы не сердитесь, что я ничего путного не могу сказать? — воскликнул он. — Нет слов, чтобы об этом говорить. Еще вчера вечером вы мне так помогли… Да, да, — тем, что меня слушали! Даю вам слово, мне несколько раз казалось, что голова моя разорвется…

Он метался, буквально метался по комнате, засунул руки в карманы, снова их вытащил, надел на голову фуражку. Я и не подозревал, что он может быть таким оживленным. Я подумал о сухом листе, подхваченном ветром; какое-то таинственное предчувствие приковывало меня к стулу.

Вдруг он застыл на месте, словно пораженный каким-то открытием.

— Вы подарили мне свое доверие, — объявил он серьезно.

— Ох, ради бога, не нужно! — взмолился я, как будто он меня обидел.

— Хорошо. Я буду молчать. Но вы ведь не можете запретить мне думать… Ничего! Я еще подожду…

Он торопливо направился к дверям, остановился, опустил голову и вернулся.

— Я всегда думал о том, что если бы человек мог начать с самого начала… А теперь вы… до известной степени… да… сначала…

Я махнул ему рукой, и он вышел, не оглядываясь; звук его шагов замирал постепенно за дверью — решительная поступь человека, идущего при ярком дневном свете.

Оставшись один у стола с одинокой свечой, я не почувствовал просветления. Я был уже не настолько молод, чтобы за каждым поворотом пути видеть свет, какой представляется нам в добре и в зле. При мысли о том, что в конце концов из нас двоих свет был у него, я улыбнулся. И мне стало так грустно…

ГЛАВА XVIII

Через шесть месяцев мой друг, владелец рисовой фабрики, циничный пожилой холостяк, пользовавшийся славой оригинала, написал мне письмо. Решив на основании моей горячей рекомендации, что я хотел бы услышать о Джиме, он распространялся об его достоинствах. Джим оказался дельным и тихим малым.