Прыжок за борт - Джозеф Конрад

ГЛАВА XVI

Время приближалось, когда мне суждено было увидеть его, окруженного любовью, доверием и восхищением; легенда вырастала вокруг его имени, наделяя его доблестью, словно он был создан героем. Это — правда, уверяю вас, это — правда, это так же верно, как и то, что я сижу здесь и рассказываю бесцельно о нем. А он отличался той способностью сразу улавливать свои желания и свои грезы, без которой мир не знал бы ни любовников, ни искателей приключений. Он завоевал почет и аркадийское счастье — я не говорю невинность — в лесах, и ему это давало столько же, сколько другому дает почет и аркадийское счастье города.

Счастье, счастье… как бы это сказать?.. Счастье пьют из золотой чаши под всеми широтами: аромат его с вами — только с вами, — и вы можете им опьяняться, как вам заблагорассудится. Он был из тех, что пьют большими глотками, — об этом вы можете судить из того, что я уже сказал. Когда я его встретил, он был если и не опьянен, то, во всяком случае, разгорячен чудесным эликсиром. Добыл он его не сразу. Как вы знаете, был период испытания среди проклятых судовых поставщиков; в этот период он страдал, а я беспокоился… беспокоился о том, кого я опекал… если можно так выразиться. Не знаю, окончательно ли я успокоился теперь, после того, как видел его во всем блеске. Таким встретил я его в последний раз — властвующего над окружающей его жизнью и в то же время гармонично с ней связанного — с жизнью лесов и с жизнью людей. Признаюсь, это произвело на меня впечатление, но должен сказать, что в конце концов впечатление не было длительным. Его защищало уединение, он был один, в близком общении с природой, которая при таких условиях не изменяет своим возлюбленным. Но в моей памяти не таким он встает. Всегда я буду вспоминать его таким, каким видел в открытую дверь моей комнаты, когда он, быть может, слишком близко принимал к сердцу пустые последствия своей неудачи.

Я рад, конечно, что мои старания привели к некоторым результатам, — их можно даже назвать блестящими, — но иногда, мне кажется, — лучше было бы, если бы я не встал между ним и чертовски великодушным предложением Честера. Интересно, что создала бы его буйная фантазия из этого островка Вель- поль — безнадежно заброшенной пылинки земли на океане. Но вряд ли я бы что-нибудь о нем услышал. Ибо должен вам сказать, что Честер, заглянув в какой-то австралийский порт для починки своей развалины, двинулся затем в Тихий океан с командой в двадцать два человека, а единственной вестью, имевшей отношение к его таинственной судьбе, было сообщение об урагане, пронесшемся месяц спустя над вельпольскими отмелями. И с тех пор никто не слыхал об аргонавтах; ни звука не донеслось из пустыни. Finis! Тихий океан — самый скрытный из всех горячих, вспыльчивых океанов, холодный — Южный Ледовитый океан тоже умеет хранить тайну, но его скрытность подобна молчанию могилы.

Такая скрытность порождает ощущение желанного конца; этот конец все мы более или менее искренне готовы допустить, ибо что, как ни это, делает мысль о смерти выносимой? Конец! Finis! Властное слово, которое изгоняет из дома живых грозную тень судьбы. Вот чего мне не хватает, несмотря на то, что я его видел собственными своими глазами и слышал его серьезные уверения, не хватает, когда я оглядываюсь на успех Джима — пока живешь, не иссякает надежда, но не умирает и страх. Я не хочу этим сказать, что сожалею о своем поступке. Не стану, например, утверждать, будто не сплю по ночам. Но невольно преследует мысль, что он слишком близко принимал к сердцу свое унижение, тогда как значение имела только его вина. Он был мне не совсем понятен. И кажется, что он и сам себя не понимал. Нужно было считаться с его утонченной чувствительностью, его утонченными стремлениями — чем-то вроде возвышенного и идеализированного эгоизма. Он был — если вы разрешите мне так выразиться — очень утончен и очень несчастен. Натура чуть-чуть попроще не познала бы такого надрыва. Она заключила бы с собой сделку, и эту сделку сопровождал бы вздох, ворчание или даже хохот; натура еще более грубая осталась бы неуязвимой и совершенно неинтересной.

Но он был слишком интересен или слишком несчастен. К черту или хотя бы к Честеру послать его было нельзя. Я это почувствовал, пока сидел, склонившись над бумагой, а он в моей комнате вел жуткую, молчаливую борьбу и задыхался, ловя ртом воздух; я это чувствовал, когда он стремительно выбежал на веранду, словно хотел броситься вниз… и не бросился. И чувство крепло во мне, пока он оставался там — на веранде, слабо вырисовываясь на фоне ночи, словно стоял на берегу сумрачного и безнадежного моря.

Неожиданно раздался тяжелый грохот, я поднял голову. Шум, казалось, унесся вдаль, и вдруг ослепительный свет упал на слепой лик ночи. Вспышки не умирали непостижимо долго. Гром усиливался, а я смотрел на черную фигуру Джима, твердо стоящего над океаном света. После ярчайшей вспышки с оглушительным треском упала тьма, и мои ослепленные глаза больше его не видели, словно он распался на атомы. Пронесся шумный вздох, чьи-то злобные руки как будто ломали кустарник, потрясали деревья, захлопывали двери и окна во всем доме.

Джим вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Я склонился над столом; мысль о том, что он сейчас скажет, вызвала во мне беспокойство, граничащее со страхом.

— Папиросу… можно? — спросил он.

Не поднимая головы, я подвинул коробку с папиросами.

— Я… я хочу курить, — пробормотал он.

Я вдруг оживился.

— Сию минуту я кончаю, — любезно бросил я ему.

Он прошелся по комнате.

— Гроза прошла, — услышал я его голос.

С моря, словно сигнал бедствия, донесся далекий удар грома.

— Рано начинаются в этом году муссоны, — произнес он, стоя где-то за моей спиной.

Этот спокойный тон ободрил меня, и, надписав последний конверт, я поспешил обернуться. Он стоял посреди комнаты и жадно курил; хотя он и слышал, что я пошевельнулся, но некоторое время не поворачивался ко мне лицом.

— Ну, что ж! Я выпутался неплохо, — проговорил он, неожиданно поворачиваясь, — Кое-что уплатил… немного. Интересно, что теперь будет.

Его лицо было бесстрастно, но слегка потемнело и как будто опухло, словно он сдерживал дыхание. Я молча смотрел на него. Он принужденно улыбнулся и продолжал:

— Все же я вам очень благодарен… Когда находишься в угнетенном состоянии… ваша комната… здесь очень уютно…

В саду лил дождь; звуки в водосточной трубе под окном (должно быть, она была продырявлена) казались пародией на бурное горе, рыдания и слезливые жалобы, прерывавшиеся неожиданными спазмами.

— Настоящее убежище… — пробормотал он и умолк.

Слабая вспышка молнии ворвалась в черные проемы окон и угасла бесшумно. Я размышлял о том, как мне к нему подойти — мне не хотелось снова встретить отпор, — как вдруг он тихонько рассмеялся.

— Да, бродяга теперь…

Папироса тлела между его пальцами…

— Нет ни одного, ни одного… — медленно заговорил он, — и однако…

Он замолчал; дождь усилился.

— Когда-нибудь придет же случай вернуть все. Должен прийти! — прошептал он отчетливо, уставившись на мои ботинки.

Я даже не знал, что именно он так сильно жаждал вернуть и чего ему так не хватало. Быть может, не хватало слов, чтобы это выразить. Идиот, по мнению Честера… Он вопросительно взглянул на меня.

— Ну, что ж, возможно… Если жизнь будет долгая, — враждебно пробормотал я сквозь зубы. — Не слишком на это рассчитывайте.

— Клянусь! Мне кажется, ничто уже меня не коснется, — сказал он с мрачной уверенностью, — Если это дело не могло меня пришибить — бояться нечего, что не хватает времени выкарабкаться и…

Он посмотрел наверх.

Тут мне пришло в голову, что из таких, как он, вербуется великая армия брошенных и падших, — армия, которая, опускаясь все ниже, заполняет все канавы земли. Как только он выйдет из моей комнаты, покинет это «убежище», он займет свое место и рядах ее и начнет спуск в бездонную пропасть. У меня, во вся ком случае, никаких иллюзий не было. И однако я, который секунду назад был так уверен во власти слов, боялся теперь заговорить. Так человек не смеет пошевельнуться из страха упасть на скользкой почве. Лишь пытаясь помочь другому, замечаем мы, как непонятны и туманны эти существа, которым даны, как и нам, лучи солнца и сияние звезд. Кажется, будто одиночество — суровое и непреложное условие бытия — оболочка из плоти и крови, на которую устремлены наши взоры, когда мы простираем к ней руку, и остается лишь безутешный и ускользающий призрак; мы его не видим, и ни одна рука не может его коснуться. Страх его потерять и заставлял меня молчать, ибо во мне с непреодолимой силой вспыхнуло убеждение, что я никогда не прощу себе, если дам ему упасть во мрак.

— Так… еще раз благодарю. Вы были очень… гм… право же, у меня нет слов выразить… И я не знаю, чем объяснить такое отношение… Боюсь, что моя благодарность еще недостаточна, ибо вся эта история так страшно меня пришибла. И в глубине души… вы, вы сами… — он запнулся.