Разин Степан - Алексей Чапыгин

У притолоки башни, прислонясь спиной, стояла массивная фигура рыжего палача, голые до плеч руки всунуты привычно под кожаный фартук, черный колпак сбит набекрень. Рыжий тоже спокоен, лишь на глуповатом лице скалятся крупные зубы. Киврин перевел глаза на палача.

— Должно статься, Кирюха, немного нам вместях делы делать.

— А пошто, боярин?

— Так… Наклади-ка под дыбой огня, пущай лихой греется… отойдет.

Палач развел огонь. В башню вошел чужой — дьяк в черном кафтане, в плисовой шапке, поклонился боярину, положил на стол лист бумаги.

— Что это?

— От Морозова, боярин!

— Эй, Ефимко, чти!

Дьяк в красном подошел к столу, степенно взял лист, развернул и прочел громко:

— «Начальнику Разбойного приказа боярину Киврину на его спрос по пытошному делу отписка.

По указу великого государя, царя всея великия и малыя и белыя Русии, самодержца Алексия Михайловича, поведено ему, боярину Киврину, передать пойманного им казака, есаула донской зимовой станицы Степана Разина, в Земской приказ боярину Ивану Петровичу Квашнину, без замотчанья, и скоро перевести до крылец Фроловой башни из пытошной, сдав на руки стрельцам Иванова приказу Полтева, кои ведают караулы в Земском у боярина Ивана Петровича Квашнина».

— Тако все! Чуешь, Иваныч? Мы потрудились за Русию, да труды наши пошли знаешь куда! Есть ли на грамоте печать государя, дьяк?

— Есть, боярин.

— Ефим, припрячь грамоту, потребуется. Стрельцы! Негожи ваши кафтаны червчатые, не угодны, вишь, боярам Морозову да Квашнину. Полтевские белокафтанники[96] сменят вас. А ныне уведите шарпальника како есть, без кайдалов, не вяжите, пущай хоть утекает — не ваше горе, не с вас, с других сыщется утеклец. Спущен ли мост?

— Спущен, боярин!

— Ну, козак! Чую я, большая у тебя судьба — полетай.

Разина увели.

17

— Мать Ильинишна, боярыня, примай гостя, пришел козак-от.

— Да где же он, мамка?

— Ту, у двери стоит…

— Веди, веди!

Мамка, стуча клюкой, выглянула за дверь.

— Эй, как тебя? Крещеной ли? Иди к боярыне!

Звеня подковами сапог, Разин вошел в синем кафтане с чужого плеча, в окровавленной рубахе, лицо — в засохшей крови.

— Мамка, намочи скоро в рукомойнике рушник, дай ему обтереть лицо…

— Ой, уж, боярыня, век разбойную кровь не чаяла обмывать!

— Не ворчи, делай!

Мамка, отплевываясь про себя и шепча что-то, намочила полотенце, подала. Разин обмыл лицо.

— Вот ту, аспид, еще потри — шею и лапищи страшенные… Мой ладом.

— Добро, чертовка!

— Вот те провалиться сквозь землю — старуху нечистиком звать! Кабы моя воля — век бы на сей порог не глянул…

— Поди, мамка, мы поговорим глаз на глаз.

— И… и страшно мне, королевна заморская, одну тебя с разбойником оставить — яхоть девок кликну?

— Иди — никого не надо!

Мамка, ворча под нос и оглядываясь на Разина, ушла.

— Садись, казак, вот здесь. Нет, тут не ладно, пересядь ближе, дай в лицо гляну… Худое лицо, глаз таких ни у кого не видала я…

— Боярину дал слово — недолго быть с тобой…

— Кто пекся о тебе, я или боярин?

— Не ведаю; дал слово — держу!

— Ведай: кабы не я, боярин со своей истиной, гляди, оставил бы тебя в Разбойном. Я не дала…

— То спасибо, боярыня!

— Дар за дар: ты мне жизнь сохранил, и я тебе — тоже. Скажи: ты учинил соляной бунт?

— Народ вел я… Он же злобился ране на бояр…

— Скажи, светло, привольно в степи на широкой воле? В море, в горах — хорошо?

— Мир широк и светел, боярыня, и бури в нем и грозы не мают, не пугают человека — радуют… Темно и злобно в миру от злого человека, боярыня! Сердце болит, когда видишь, как одни живут в веселии, в пирах время изводят, едят сладко, спят на пуху и носят на плечах золотное тканье, узорочье. Другие едят черствый кус, да и тот воеводы, дьяки, подьячие из рук рвут, топчут, льют кровь и куют в железа человека. А пошто? Да по то, чтобы самим сладко жилось.

— За то, что говоришь и видишь правду, поцелуй меня! Я тоже ту правду чую, да силы нет встать за нее — целуй!

— Вот!.. И сладок твой поцелуй, боярыня. Глаз таких не видала, как мои, а я таких поцелуев досель не знал…

— Ты мог бы меня полюбить, казак?

— Не знаю, боярыня…

— Не ведаешь? Ты смеешь мне говорить? Я же люблю!

— Страшно тебе любить меня!

— Я не понимаю страха!

— Ты пойдешь за мной, боярыня?

— Пойду — и на все готова, хоть на пытку…

— Безумная ты!

— Жена полюбила — умной ей не можно быть! Горит душа, и любит сердце — нет страху, опричь радости единой, единой радости, как у звезды, коя с неба падает наземь и тухнет по дороге… Не боюсь и того, если душа моя потухнет и очи померкнут, — все примаю, и чем более позор, тем краше радость моя… Целуй меня еще!

— Нет… не могу.

— Вот ты какой? Я для тебя из тех, кто сладко ест и ненавидит черный народ, кто радуется его великому горю и скудости, да? да?

— Слову твоему верю, боярыня! Чую — ты не такая, как все, но познай меня!

— Ну!

— Иду я скрозь моря, реки, города! Кого полюбил, ласкаю и кидаю жалеючи — нельзя не покинуть… Я — как дикий зверь, и будет за мной налажена от бояр великая травля, худчая, чем за зверем, — ее не боюсь! Я чую, ты сможешь взять в плен мою душу жалостью, того боюсь! Теперь еще спрошу, куда идти тебе со мной, в такой непереносный путь? В горы утечи? Кайдацкие горцы ловят и дагестанские татаровья да князь Каспулат, что худче зверей. В степях ордыны и турчин имает от Азова… И я не хочу, чтоб тебя с очей моих сорвали, продали ясырем поганые. Худая радость в дому, да почет и честь!.. Не могу переносить, что ты жить зачнешь в бое, муке… Или пора пришла великая тебе сменить терем на татарскую кибитку? Нет моих сил уберечь тебя, за добро лиха делать не могу…

Боярыня опустила голову.

— Вот скажу — ты не сердчай, с добра говорю. Покуда не накрепко срослись наши души — расстанемся!.. Подумай еще — на Дон умыкнуть тебя, там моя жена; да жена не лихо — лихо иное: зачахнешь с кручины, меня с долгих походов ждамши. Я на свет пришел, — скажу тебе одной, — платить злым за зло. Пусть малую правду вижу в лихе, с которым иду, — да горит душа!.. Твоя, сказываешь, только согрелась любовью, моя же горит лихом… Прощай! Дай я поклонюсь тебе за добро, любовь и волю.

Разин встал, поклонился боярыне, она подняла голову, потянулась к нему.

— Пошто сохранил мне жизнь?.. Поцелуй еще!

— Эх, боярыня, не надо… Ну, как брат сестру!

— Не хочу быть сестрой! Кляну такое! Жажду быть любимой… Ах, казак, казак…

— Пора, прощай! Боярин ждет…

— Скажи, ты опять на бунт идешь?

— Здесь горит… Отец, брат… Прощай, боярыня!

— Вот это на дорогу.

— Некуда!

— Крест на вороту носишь? Привяжи…

— У малого был, заронил…

— Возьми вот! Не гляди, опусти глаза, уходи! Мамка, выведи гостя!.. Где ты? Скоро уведи…

— Того жду, королевна заморская! Пойдем-ко, аспид.

Когда затворилась дверь, боярыня кинулась на лавку вниз лицом, вздрагивая от плача, жемчуг кики, попавшей ей вместо подушки, трещал на зубах. Заслышав знакомые шаги, она встала, обтерла слезы, прошлась по светлице, поправила лампадку, сильно пылавшую. Боярин вошел, заговорил от двери:

— Весела ли теперь, моя Ильинишна?

Она беспечно ответила ему:

— Муж мой, господин! Теперь моя душа спокойна, отныне, боярин, кончила тебе обиду чинить, и подарки твои мне желанны.

— Веришь, что ты дороже для меня чести?

— Верю, боярин!

Подошла, крепко обняла седую голову.

— Ну, вот… вот… я боялся напрасно… Погоди-ка, надо выйти, наладить с дорогой: будут, того гляди, опять ловить парня, да и ночь… Оставить же его с ночлегом у нас не можно — охул дому…

Боярин спешно повернулся, погладил по голове жену, ушел.

18

В людской Морозова кто чинил хомуты, кто подшивал обувь, а из молодежи которые — те играли в карты на столе у небольшого светца. Тут же сидел мальчик, заправлял и зажигал лучину. Многие из холопов лежали по лавкам, курили трубки.

Людская изба обширная. Дымовое окно открыто в дымник.

Разин стоял у шестка, заслонял широкой спиной заслон и печное устье. На плечах у него дубленый полушубок. Седой дворецкий подал Разину кнут палача:

— Вот, паренек, окрутись этим два раза.

Кто-то пошутил:

— Хорош паренек! Заправский палач! Хучь на Иванову выводи…

— Не скальтесь! Рукоятку, паренек, палачи подтыкают вот ту… спереди, чуть к правому боку… А ну, шапка эта ладна ли? Гожа! Топора не подберу, топоры все дровельники…

— Давай какой… и ладно!

Вошел боярин.

Все, кроме Разина, засуетились: те, что играли в карты, попрятали игру, курильщики зажали в кулак трубки, иные пихнули трубки куда попало.

— Холопи, кой табак курит, кури, трубок не прячь — пожог учините. Я не поп на духу и не акцизной дьяк.

Боярин перевел глаза на Разина, прибавил: