Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства - Марина Могильнер

Бисмарк также надеялся, что встреча трех императоров в Берлине поспособствует «нейтрализации пристрастия Горчакова в польском и в римском вопросе». Тем не менее российский министр снова отклонил предложение Бисмарка о совместном выступлении против Святого престола. Он провозглашал при этом политику толерантности российского правительства, которое не позволит вовлечь себя в религиозную борьбу в Польше до тех пор, пока католицизм не примет обличие полонизма. Ирония судьбы — российские дипломаты получили возможность в сложившейся ситуации напомнить Бисмарку его же призыв после январского восстания в Польше не смешивать конфессиональный и национальный вопросы[376].

Нисколько не смутившись случившимися неудачами, немецкие политики продолжали искать возможности восстановления традиционной солидарности между Россией и Пруссией/Германией в области конфессиональной политики в Польше. Характерно в этой связи, что прусская дипломатия внимательно следила за всеми изменениями российской политики по отношению к Униатской церкви и католикам в Польше. Большое смятение вызвало, к примеру, выведение управления униатскими делами из ведомства известного своей нетерпимостью к иноверцам министра народного просвещения Толстого[377]. Бисмарк в своих письмах лично внушал Александру II мысль о польско-католической опасности для России. В одном из писем царю он подчеркивал, что клерикальные устремления в католических странах — Бисмарк конкретно называл Польшу и Францию — неизбежно связаны с политической нестабильностью.

В заключение остается рассмотреть затронутый Лескье вопрос о традиционности и государственно-политической функциональности Kulturkampf Бисмарка. Эта политика являет собой классический пример официального национализма в эпоху, когда «интолерантность стала популярной», так как с ее помощью (по определению Б. Андерсона) для династии создается общенациональная легитимация. Так же как и в российском случае, официальный национализм Германского рейха был сконструирован конфессионально. Данная констатация, правда, лишь частично объясняет вопрос о функции Kulturkampf. Бисмарк в своих мемуарах указывал, что, начиная Kulturkampf, он был ведом «большей частью ее польской стороной»[378]. В историографии эта аргументация по праву признается попыткой рейхсканцлера оправдать малопопулярную Kulturkampf со ссылкой на популярный антипольский компонент[379]. И все же можно распознать в функции Kulturkampf «польскую сторону». Она состояла в упорно проводившихся попытках придать новую легитимацию традиционному и так необходимому гогенцоллерновской монархии союзу Пруссии и России, который уже не мог обеспечиваться чисто этатистско-династическими средствами. Важную роль в этом мог бы сыграть форсированный Бисмарком в процессе Kulturkampf официальный национализм Германского рейха, если бы удалось привести его конфессиональную часть в унисон с официальным национализмом царской империи. Потенциал для этого уже имелся — антикатолическая направленность обоих национализмов. Если вспомнить, что Бисмарк еще менее десятилетия до начала Kulturkampf активно выступал за «здравомыслие империй», то есть за ограничение идеологий толерантной практикой исполнения власти в обеих империях, то в конечном счете становится очевидной неудача попытки при помощи Kulturkampf придать союзу с Россией, основанному доселе только на государственной рациональности, более широкий масштаб и общественную опору. Спасти основополагающую дипломатическую доктрину гогенцоллерновской монархии можно было бы лишь путем согласования имперских национализмов, основанного на общности конфессионального определения «врага».

Пол Верт

Глава церкви, подданный императора: Армянский католикос на перекрестке внутренней и внешней политики империи, 1828–1914

В истории редко случалось, чтобы географические границы религиозных сообществ совпадали с границами государств. Поэтому для отправления религиозных обрядов верующим часто приходилось пересекать государственные границы, а правительствам — разбираться со связанными с этим затруднениями и стараться использовать выгоды, вытекающие из международного аспекта различных религиозных традиций. Многоконфессиональный характер Российского государства делал подобные заботы особенно значимыми — факт, который историки начинают по-настоящему осознавать только сейчас. Паломничество в Ургу, Мекку, Иерусалим или Рим предполагало пересечение верующими границ империи, в результате чего возникали проблемы пограничного контроля, консульского обслуживания и контактов российских подданных с иностранцами. Заполнение пастырских вакансий в России иногда требовало от религиозных сообществ поиска кандидатов за рубежом, что выдвигало на передний план проблемы подданства, знания русского языка и политической благонадежности. Вхождение католиков в состав Российской империи заставило Санкт-Петербург вступить в сложные отношения с папским престолом, в то время как присутствие православных христиан на Балканах и в Палестине предоставило России возможность оказывать давление на Османское правительство. В целом, религиозные вопросы иногда глубоко втягивали Россию в дела иностранных государств[380].

В настоящей статье международный аспект российских конфессиональных проблем исследуется на примере духовного главы армянской церкви — Верховного Патриарха-Католикоса всех армян. Присоединение Восточной Армении в 1828 году переместило престол католикоса — монастырь Эчмиадзин — в пределы России, а самого патриарха превратило в подданного российского императора[381]. Поскольку католикос имел исторические основания претендовать на духовную власть над всеми приверженцами Армянской апостольской (Григорианской) церкви, где бы они ни проживали[382], имперское правительство получало беспрецедентный инструмент воздействия на армянские общины Персии и Турции. В течение XIX столетия оно прилагало большие усилия для поддержания и повышения престижа католикоса в целях расширения российского влияния за южными границами.

При этом четкое определение прав и статуса католикоса оказалось делом весьма сложным и политически заряженным. Католикос должен был пользоваться духовным авторитетом у верующих за границей и одновременно выполнять административные требования в России, соответственно, его власть должна была быть ограниченной и в то же время безграничной. На практике повышение престижа католикоса среди зарубежных армян заставляло имперское правительство идти на значительные уступки в отношении управления духовными делами григорианского исповедания на своей территории. Правительственные усилия в направлении подчинения зарубежных армян Эчмиадзину оборотной стороной имели усложнение армянского религиозного вопроса внутри России. К концу XIX века имперские чиновники уже сильно сомневались в мудрости принесения в жертву внутригосударственных интересов ради влияния католикоса за границей. Но все же они не были готовы окончательно проститься с представлением о том, что решительная поддержка русским правительством Эчмиадзина выгодна с внешнеполитической точки зрения. После 1905 года правительство уже не сомневалось в необходимости реформы армянских церковных дел, однако оставались сомнения в том, насколько эти реформы перевесят возможный вред, нанесенный престижу России в глазах зарубежных армян.

Попытки российских властей манипулировать католикосом и армянской церковью заметно осложнялись и тем, что основой группового единства армян служили две близкие, но все же отличающиеся друг от друга концепции. Одна из них воплощалась в Апостольской церкви, являвшейся, пожалуй, самым ярким примером национальной церкви, поскольку к ней принадлежали исключительно армяне и только немногие представители этого народа находились вне ее лона. Глава церкви считался католикосом «всех армян» с XI–XII веков, и в этом смысле церковь и нация были тождественны[383]. С другой стороны, формировалось представление об армянской нации как о группе, независимой от принадлежности к той или иной церкви. Задолго до XIX века были известны армяне-католики, и с ростом влияния западных держав в том же XIX веке — сначала в Османской империи, а к середине века также и в России — некоторые армяне стали переходить в протестантизм. Заявившие о себе во второй половине века армянские революционеры, даже если они не полностью отказывались от церкви как символа единства народа, все равно усложняли соотношение между вероисповеданием и национальностью. Как свидетельствуют исследования последних лет, подобные осложнения были характерны не только для коллективного самосознания армян[384]. Но для российских имперских властей, признававших и даже продвигавших идею вселенского значения католикоса, эта проблема должна была иметь особую важность.