Философский камень. Книга 2 - Сергей Сартаков.

Разговаривая, она излила перед Астанаевым всю грусть души своей. Обрисовала, что и как случилось с милым мужем, намекнула и насчет тревоги собственной, да и той, в которой непонятно почему бы пребывает Гриша.

Астанаев поморщился, задал несколько вопросов, особо и с пристрастием: память потерял — одно, а умом, не тронулся ли? — и пообещал прийти обязательно.

Стоял пригожий день. Все ходячие больные выбрались под деревья во дворе, и в распахнутые окна долетали их веселые голоса. Разговору это никак не мешало. Убедившись, что Астанаев уже смекнул, в чем дело, Куцеволов не стал играть в кошки-мышки.

— Астанаев, я в вас тогда не ошибся?

— Вероятно, вам нужен какой-то документ, — тоже напрямую сказал Астанаев. — Можете на меня положиться.

— Во всем?

— Предполагаю, что вы не потребуете невозможного, — хладнокровно отозвался Астанаев. — Могу я вас называть просто: Григорий Васильевич? А меня, коли забылось, зовут Юрием Владимировичем. Разумеется, если вы расположены обращаться ко мне по имени-отчеству.

Та-ак! Астанаев хочет сразу поставить себя в положение равного. Да, сейчас он на коне. Может быть, стоит его осадить несколько и напомнить, допустим, что похеренное уголовное дело всегда ведь нетрудно поднять из архивов? Напомнить и о его социальном происхождении, службе в деникинской армии и так далее. Ведь Астанаеву-то пока неизвестно, с кем он в действительности имеет дело. Ну, Петунин, старший следователь транспортной прокуратуры, нуждается сейчас в одной не очень чистой его услуге? И только. Пока не больше. Надо ли прямо рассказать уже теперь все о себе?

— Юрий Владимирович, вы угадали: мне необходимо получить свидетельство об окончании Черемховской церковноприходской школы, — проговорил он и постарался улыбнуться. — Как видите, совсем немного.

— С гораздо большим удовольствием я принес бы вам, Григории Васильевич, через несколько дней диплом об окончании, предположим, Петербургского университета, — заявил Астанаев. — Но вам виднее. В Черемхове, безусловно, было несколько церковноприходских школ. Сколь велика нужна вам степень достоверности? Вы можете назвать, какая именно школа? И, может быть, фамилии хоть некоторых учителей?

— Об этом, Юрий Владимирович, я как-то не подумал, — с неохотой признался Куцеволов. Что же это такое, как туго, оказывается, работает голова! Даже к таким вполне естественным вопросам он не подготовился. — Предоставляю все вашей изобретательности.

— Тогда положитесь на меня — я всегда предпочитаю точность в работе. В чем вы, Григорий Васильевич, как будто бы имели полную возможность убедиться, — сказал Астанаев. — Супруга ваша мне говорила, что вы родом из-под Черемхова, там еще в раннем детстве и отца с матерью погребли, а воспитывались уже в самом Черемхове. Мне этого уже достаточно. Однако времени потребуется больше. Для наведения некоторых справок. — Прищурился лукаво и многозначительно: — Впрочем, если вы даже и совсем не учились в Черемхове, — не имеет значения. Разрешите откланяться. И быстрейшего вам выздоровления. На благо отчизны нашей.

Он пожал Куцеволову руку, крепко, со значением. И хотел уже повернуться, чтобы уйти, но Куцеволов его остановил. Задержал у порога, а решиться на продолжение разговора сразу не смог. Все еще билась у него в мозгу беспокойная мысль: открыться или нет перед Астанаевым? Ведь первый шаг все равно сделан. И Астанаев дал ему это понять. Продаст он или не продаст? Продать и состоявшегося разговора хватит. А если это верный друг, вдвоем, на полной откровенности, они будут сильнее. Особенно сейчас, когда так многое надо решать, а голова болит, раскалывается и мысли путаются. Но как же трудно начинать!

— Послушайте, Юрий Владимирович, — выговорил он, наконец, — вам ваше прошлое никак не мешает?

— С тех пор, как вы меня освободили от него, ни капельки, — безмятежно отозвался Астанаев. — А вам это мешает? Такое чудное социальное происхождение…

— Оно действительно таково. — Откровенные слова еще никак не шли с языка Куцеволова,

— Но у вас не хватает некоторых документов, Григорий Васильевич, чтобы в этом убедить даже себя самого. — Астанаев дружелюбно щурил глаза, и легкая ирония не казалась обидной, вызывающей. — Что вам еще требуется, кроме школьного свидетельства? Если угодно, могу по дешевке сшить отличные офицерские хромовые сапоги! Это моя основная профессия, как удачно некогда вы подметили.

— Присядьте, Юрий Владимирович, — надтреснутым голосом попросил Куцеволов,

Он не открылся Астанаеву до конца. Если можно не торопиться, торопиться не надо. И он умолчал о службе своей в карательном отряде, резне на Кирее и прочих расправах. Изобразил дело так, будто он был просто захлестнут, как и многие, волной гражданской войны. Сражался, как честный воин и патриот, отступал вместе с каппелевской армией, убеждений своих и теперь не оставил. А имя, естественно, пришлось переменить и…

— Все понимаю, Григорий Васильевич. — Астанаев доверительно положил руку ему на колено, — Примерно то же пережил и я сам. Не тревожьтесь. В самом непродолжительном времени у вас будут метрические выписки о кончине и погребении ваших достойных родителей. Ну, о школьном свидетельстве вы уже говорили. Можно будет «отыскать» несколько табелей о поведении и успеваемости в науках. С покойной вашей супругой, как думаете, вы обвенчаны были?

— А черт ее знает…

— Обвенчаю! Как же иначе? Время было темное. В вину вам этого никто не поставит.

Вот теперь, распрощавшись с Астанаевым, Куцеволов почувствовал, насколько легче стало ему дышаться. Сразу спало нервное напряжение, терзавшее его последнее время. Стопочка таких первостатейных документов — это ого-го-го! И не менее важно второе: есть надежный друг, решительный, умный советчик. И особая выгода его положения в том, что он совершенно никому не заметен.

Да, на Астанаева во всем можно положиться. Это не Евдокия Ивановна и даже не Валентина Георгиевна, которые любят, пока не знают, кого они любят.

Куцеволов прошелся по палате, прислушиваясь к веселым голосам за окном и удивляясь ясности, с какой он сейчас может думать. Надолго ли этот просвет?

Итак, с бумагами все будет в порядке. Гранитной стеной они заслонят его.

Что еще? Свидетели…

Известных пока только двое. Девчонка, дочь Рещикова, и отец Петунина, иркутский кочегар.

Девчонка дважды видела и не узнала. Да и вообще ее, подружки этого Бурмакина, свидетельства… Цена им… Не стоит и думать о ней.

Опаснее старик Петунии. Но откуда взяться здесь, в Москве, этому старику, когда со смертью Веры Астафьевны все ниточки оборваны?

А неизвестные свидетели?…

Ну, это уж чересчур! Ведь обвиняемый все же Бурмакин, Он, только он, им и останется!

Куцеволов помрачнел. Взял с тумбочки небольшое зеркальце, забытое Евдокией Ивановной. На него глянуло исполосованное багровыми шрамами лицо с глубоко рассеченной и вывернутой кверху левой бровью. Это ли не самое сильное обвинение? Нет-нет, тревожиться нечего. Только бы закрепилась ясность мышления. Для себя. А для других, как изволят выражаться врачи, — стойкое выпадение памяти.

Он проделал несколько гимнастических упражнений и с забившимся сердцем прилег на кровать. Великолепный день! Счастливый день!

Бумаги… Спичка — пепел. И… гранитная стена.

Слава тому, кто первый придумал, как делать бумагу! Слава тому, кто первый придал ей силу бесспорного документа! И слава тому, кто первый изготовил на бумаге фальшивый документ!

Куцеволов лежал и радовался, что теперь в стройном ряду всевозможных, скрепленных казенными печатями бумаг будет точнейшим образом и неопровержимо подтверждена его анкетная биография.

Он радовался этому.

И в счастливом упоении не думал вовсе, что точнейшее совпадение всех, взятых вместе, отдельных бумаг с написанной им самим автобиографией может ведь когда-нибудь и обернуться против него как раз своей грозной стороной — несовпадением их с подлинными фактами жизни.

16

Первое, что сделал Тимофей, оказавшись на свободе под поручительство комиссара Васенина, — написал и отправил ему пространное письмо. Он не знал еще, где и как будет жить, работать, как сложится дальнейшая его судьба. Все это теперь в его собственных руках, а мир вокруг полон честных и добрых людей. Поддержат, помогут, как ему всегда помогали и как помог ему в эту, самую тяжелую, пору Алексей Платонович, смело поручившись за него своей партийной и воинской честью. Поэтому и первое письмо ему.

Тимофей стоял и писал за конторкой в светлом зале Главного почтамта с высоким прозрачным потолком. За спиной у него бесконечно шелестели, шмыгали по гладкому каменному полу чьи-то шаги. То грузные, уверенные, и можно было представить себе постоянного здесь посетителя, тучного мужчину с туго набитым бумагами деловым портфелем. То легкие шаги, вприскочку, и это были, конечно, суматошные девчонки, никогда толком не знающие, в каком окошке продаются марки, конверты, в каком принимают заказные письма и в каком телеграммы. Словно лыжницы, шаркали усталыми ногами пожилые женщины, отягощенные сумками с провизией для дома либо зашитыми в полотно посылочными ящиками, которые им нужно было отправить на радость каким-то дорогим сердцу родственникам.