Великая война. Верховные главнокомандующие - Юрий Никифорович Данилов

недели едва ли не половину времени мне потребовалось употребить для разбора всякого рода жалоб на его деятельность. Этот Бонч-Бруевич слыл за антиправого, а его брат был известным большевиком, игравшим в начале революции большую роль. Впоследствии и правый Бонч-Бруевич оказался на службе большевиков. Недаром про него ходил пророческий рассказ, что во время маневров его суетливый начальник, терявший быстро голову, кричал: «Скачите, Бонч – направо, Бруевич – налево!» Такой способ двойного охвата всего обширного диапазона политических партий генерал Бонч-Бруевич и провел полностью в своей дальнейшей служебной карьере, пользуясь позицией, занятой его братом большевиком.

Разумеется, Ставка должна была дать в вопросе об отношении к инородцам соответственную директиву, и обязанность эта лежала на начальнике штаба Верховного, в распоряжении которого имелась гражданская канцелярия для всех дел по части управления населением, проживавшим на территории военных действий. Но, к сожалению, здесь-то именно и проявился мало уравновешенный характер начальника штаба Верховного, человека мало опытного и не ведавшего, что неправильно, хотя и слегка только нажатая сверху кнопка отражается внизу всегда чрезвычайно болезненными явлениями. Несомненно, что он «горел» праведной ненавистью ко всякой возможности предательства и шпионажа. Но от этого «горения», вследствие его неуравновешенной системы управления, к сожалению, много страдали не только отдельные лица, но и целые группы населения.

Недоверие обуяло в этот период времени Русскую армию не только в отношении мирного населения. Оно распространяюсь также частично на офицерский состав. Печальный образец представляет собою, например, дело бывшего подполковника [С. Н.] Мясоедова,[99] преступление которого так и осталось не достаточно доказанным.

В дневнике одного из чинов штаба генерала Алексеева[100] имеется по поводу этого дела следующий абзац:

«[М. С.] Пустовойтенко[101] (ближайший сотрудник генерала [М. В.] Алексеева) говорит, что, когда он прибыл с Алексеевым на Северо-Западный фронт, в разведывательном отделении штаба уже служил и работал прапорщик Владимир Григорьевич Орлов,[102] призванный из следователей по особо важным делам округа Варшавской судебной палаты. Он тогда же потребовал у него доклад по делу шпиона Мясоедова и, якобы, оказалось, что во всем обширном деле не было ни одного документа, объективно доказывающего виновность повешенного. Все инкриминируемое Мясоедову было таково, что никоим образом не доказывало чего-нибудь неопровержимого…»

Подобные же суждения приходилось встречать в воспоминаниях и других лиц. Много доставалось начальникам с немецкими фамилиями, из которых некоторые, чувствуя себя давно русскими, спешили ходатайствовать, даже об изменении своих фамилий. Лиц немецкого происхождения обвиняли в том, что они сумели, опираясь на министра двора графа [В. Б.] Фредерикса,[103] (кстати, не немца по происхождению) образовать в армии и даже вокруг русского Престола, замкнутую цепь членов сочувствующих Германии. Дело дошло до того, что Верховному главнокомандующему Великому князю Николаю Николаевичу пришлось издать особо строгий приказ, имевший целью положить предел необоснованным обвинениям, которые вносили лишь смуту и разложение в армейскую среду.

Особенно разрослись непорядки в ближайших войсковых тылах, во время отхода русских войск из Польши и Галичины. Великому князю, как Верховному главнокомандующему, и в этом вопросе пришлось самому вмешаться, напоминая телеграммами на имя главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Алексеева о бессистемности эвакуационных распоряжений и о неправильно создавшемся у войск представлении, что принимаемые меры являются «репрессиями». Телеграммой, например от 20 июня 1915 г., Великий князь напоминает: 1) что удаляться и уничтожаться должно лишь то имущество, которое может непосредственно служить на пользу противнику, или препятствовать нашим военным действиям; 2) что при уничтожении, по распоряжению военных властей имущества, должны непременно составляться требуемые законом акты; 3) что население, при отсутствии крайней необходимости, не должно подлежать принудительному выселению и не должно лишаться необходимых запасов продовольствия; 4) что лицам, добровольно покидающим свой кров, должна облегчаться возможность выбора временного места жительства и 5) что члены одной семьи ни в коем случае не должны разделяться по различным пунктам.

Меры эти надлежало применять, разумеется, в одинаковой мере ко всем слоям населения безразлично. Но Верховный главнокомандующий принимал и более строгие меры к уничтожению тыловых безобразий. Так, например 6 июня 1915 г. Великий князь телеграфировал о необходимости предания военно-полевому суду командиров тех полков, «чины которых будут изобличены в учинении погромов!»

К сожалению, «шпиономания» внедрилась глубоко не только в армии, но и в народе, не исключая и царских дворцов. В придворных сферах в предательстве, и даже измене, тайком обвиняли даже Верховного главнокомандующего и его сотрудников, в народе же и в армии напротив, – подозрения в измене шли в царские покои. Все объясняли изменой. Это обвинение являлось простейшим способом облегчить свое личное неудовольствие, и в некоторых случаях оправдать неудачу. Чего проще: «Измена кругом!». В этом общем стоне только и проявлялось уродливое единение и общность настроений фронта и тыла, армии и народа. И если на фронте указанное настроение в силу дисциплинированности войск не давало еще вспышек, то в сердце России, в Москве, оно разразилось в июне 1915 г. огромными беспорядками, заставившими, наконец, Царя и правительство призадуматься над охватившим всех настроением.

3. 14 (27) июня 1915 г. В Ставке

Уже почти два месяца наши войска, не выдержав стремительного удара Макензена у Горлице и Тарнова, – находились в отступлении из Галичины. Попытки зацепиться за Вислоку и позднее за реку Сан не удались. Врагу был отдан обратно Перемышль и Львов, и уже недалеким казалось время, когда ужасы войны должны были коснуться наших собственных пределов.

Россия, оскорбленная военными неудачами, глухо волновалась. Слово «измена», как читатель уже знает, ходило кругом. Но и других поводов для недовольства было не мало. Наша центральная власть уже давно стала терять доверие широких общественных кругов и народных масс. Не Горемыкину, конечно, незадолго до войны назначенному на пост предстателя Совета министров, было под силу, хотя бы временно, на период войны, смягчить те причины, которые отделили власть от народа.

Все качества этого застывшего в своих воззрениях старца, не только внутренние, но и просто внешние находились в ярком противоречии с требованиями того трудного времени, которое надвинулось на Россию. Нужны были широкий государственный ум, железная воля, кипучая энергия. Наблюдая же Горемыкина во время мимолетных наездов в Ставку, я лично всегда выносил впечатление о нем, как о человеке, переутомленном жизнью и больше всего сосредоточенном на себе.

В таких условиях, внутри России, в ее сердце – Москве – накопившиеся нездоровые настроения разразились в начале июня 15-го года серьезными народными беспорядками. Полиция вначале бездействовала, и дала уличной толпе «разойтись». Сперва подверглись разгрому магазины, принадлежавшие лицам немецкого происхождения, а затем и вообще – носившие вывески с иностранными фамилиями. Возбужденные погромом люди стали, в конце концов, врываться в частные квартиры и громить находившееся