Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит - Эшли С. Форд

все менялись. Мне нравилось подглядывать за другими девочками в раздевалке. Трудно было не обращать внимание на их взрослеющие тела и сравнивать их с моим. Мне не хотелось, чтобы у них возникало то же ощущение, что и у меня. Как будто за ними все время наблюдают. Неужели они тоже это ненавидят? Ненавидим ли мы это вместе, хотя и плачем по отдельности?

Мистер Анвей заметил, что мне стало неловко, и спросил, не хочу ли я вместе с ним обсудить этот вопрос с директором. Мне это показалось разумным, и мы вышли из кабинета в коридор. Он шел шагах в пяти впереди меня, а когда мы повернули к кабинету директора, я развернулась и пошла в противоположном направлении. Когда он окликнул меня, я уже бежала домой, к кассетному плееру.

Когда мистер Мартин спросил, почему я больше не подхожу к нему, я сочинила что-то о том, что нянчусь с братьями и сестрой. Он был добр ко мне. Он помогал мне. Но я не была его дочерью, и моя одежда была слишком облегающей, и я не хотела, чтобы он умер. Любой проблеск доброты, возникавший между нами, становился испорченным моим внешним видом, который всегда намекал на что-то неправильное. Мое внутреннее «я», мои внутренние устремления не соответствовали намерениям моего тела. Внешне я не походила на маленькую девочку, которую можно невинно любить. Мое тело было барьером на пути любых невинных устремлений.

Я находила утешение в кассете, которая помогала мне преодолевать страх перед темнотой. Кенни Логгинс пел мне таким голосом, каким в моих мечтах разговаривал со мной отец, — мудрым, преисполненным любви и веры в то, что я еще могу стать хорошей. Я отказалась от общения с мужчинами, которых знала по реальной жизни, но не могла отказаться от мужчины, чей голос нашел меня в темноте.

В этом и заключалась красота музыки Кенни. Мне не нужно было вырастать из этого безопасного пространства. Голос на кассете, голос из целлулоидного сна или из дорожки в моей памяти не знал меня в реальной жизни. Ему никогда не случалось наблюдать за тем, как я взрослею. Он никогда не оценивал, насколько я «неподобающе» себя веду. Ему нужно было только петь и напоминать мне о том, что я до сих пор здесь, в этом теле. Каждой своей частичкой я продолжаю оставаться здесь.

Под конец учебного года мистер Мартин перехватил меня в коридоре на пути к автобусу и вручил мне ламинированную подшивку с моими бредовыми записями, которые я делала на его уроках.

— Ты написала целую книгу, не забывай это, — сказал он.

17

За все время моих скитаний по коридорам у меня никогда не было намерения осесть в каком-то одном месте, и я этого не делала. Я не хотела ни с кем сближаться, и мне не хотелось, чтобы Брэдли мог легко найти меня. Я бродила по коридорам, изредка прислушиваясь к объявлениям по внутренней связи. Это всегда были объявления о чьих-то наградах или достижениях. Мое имя никогда не называли, но в списке или на вершине списка всегда фигурировало имя Бретт Таббс. Я возненавидела это имя. День за днем я закатывала глаза при упоминании пресловутого Бретта Таббса, которого я не знала и мечтала никогда не увидеть. Но в нашей маленькой школе это был лишь вопрос времени.

Моя ненависть к нему была так сильна, что, увидев его впервые, я рассмеялась. Я зашла в кабинет, где собирался газетный клуб, и увидела его имя на доске рядом с именами других кандидатов на вступление в клуб. Я закатила глаза и села на стул у стены, разглядывая кабинет и злясь на то, что мне придется с ним встретиться и, возможно, даже совместно работать, и тут вошел он. Когда я посмотрела на него, он улыбнулся и сказал:

— Вроде будет прикольно. Учитель, похоже, еще тот осел.

Да, до сих пор я презирала вымышленный образ пай-мальчика, который старательно выполняет требования взрослых, но при этом слишком глуп, чтобы понимать, что это не имеет никакого значения. Но Бретт оказался не таким.

Вскоре моя ненависть переросла в глубокую привязанность. Бретт выделялся способностью контроля над собой и над своей жизнью, и меня привлекала его уравновешенность. Как и его любовь к музыке. К середине семестра я уже работала над школьной газетой, играла в футбол в зале и тренировалась в группе сопровождения оркестра с флагами — все это по большей части из-за него. Я даже не узнавала себя, но такая «я» мне нравилась. Возможно, я действительно ненавидела его мысленный образ, но реальный человек заставил меня почувствовать, что я больше не невидимка и мне наконец не угрожала никакая опасность.

Это он предложил мне вступить в группу сопровождения оркестра, а потом и в отряд марширующих с оркестром, и я согласилась, потому что из объекта презрения он превратился в моем сознании в объект обожания. И я усердно занималась этим. Точнее, мы занимались. В оркестре — по крайней мере, в нашем оркестре — никто ничего не делал в одиночку. Мне даже не приходилось просить мать подвозить меня на занятия, потому что меня подвозил Бретт без какого-либо недовольства. Мистер Кэффи говорил, что если мы за пять минут до начала находимся на своих местах и готовы репетировать, то мы пришли вовремя. А если приехали к самому началу занятий, то уже опоздали. Бретт никогда не опаздывал, следовательно, я тоже не опаздывала. Мне было приятно приезжать на репетицию день за днем и понимать, что мое утро началось с хорошего поступка. Мне было приятно думать о том, что Бретт обязательно появится у моего дома в одно и то же время каждое утро. Постоянство и осознание того, что он обязательно будет там, были такими же теплыми, как лучшие летние дни. Самые хорошие «Четвертые июля». Оркестр занимал почти все мое свободное время, и мне это нравилось. Это занятие позволяло мне меньше думать о доме или о чем-то еще.

Быть вне дома также означало быть вдали от братьев и сестер, и я надеялась, что чем меньше времени буду проводить дома, тем полезнее это будет для них. Пусть на самом деле все обстояло иначе, но я сама нуждалась в этом. Побыть где-то на стороне. Мое присутствие только усиливало напряжение, и я повторяла себе, что, уходя из дома, делаю всем лучше. Убеждала себя в том, что это единственный способ наладить нашу жизнь.

Даже находясь дома,